Темы и образы творчества Пушкина периода «южной ссылки». Романтические поэмы Пушкина.

За распространение «возмутительных стихов», за дерзкое поведение Пушкину угрожали Соловки или Сибирь. Но по ходатайству Жуковского и Карамзина в мае 1820 г. он переведён из Петербурга сперва в Екатеринослав, затем, после 4 мес. поездки с Раевскими по Кавказу и Крыму прибыл в Кишинёв (1820-23) под начало Инзова, затем — переезд в Одессу (1823-24) под командование М.С.Воронцова. Стоит отметить, что этот период творчества также связан и с общением с представителями радикального Южного общества: Пушкин «жил и раскалялся в этой жгучей и вулканической атмосфере» (П.А.Вяземский). Наступает этап увлечения Пушкина поэзией Байрона. Он изучает английский язык, чтобы читать его произведения в подлиннике. Лирика. Элегия «Погасло дневное светило» — «Подражание Байрону», созданная на корабле, по пути из Феодосии в Гурзуф. Ощущается связь и с «Паломничеством Чайльд-Гарольда», и с рус.нар.песней «Уж как пал туман на сине море». Мотив прощания с родиной, воспоминаний о «ранах сердца». Образ моря – рефрен и данного стихотворения, и всей лирики южного периода. Именно на юге Пушкин высказывает самые крайние суждения о самодержавии и духовенстве. Со знакомством с А.Ипсиланти связаны стихотворения

18. Центральные мотивы творчества Пушкина периода ссылки в Михайловское. «Борис Годунов» как реалистическая историческая трагедия. Композиционное своеобразие и система персонажей. Шекспировские традиции.

Прошло несколько унылых месяцев Михайловского изгнанничества (1824-26), и в письмах поэта, рядом с жалобами на скуку, начинают появляться другие мотивы: «Книг, ради Бога, книг!» «Вот уже четыре месяца, как нахожусь я в глухой деревне – скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет – ни саранчи, ни милордов Воронцовых. Уединение мое совершенно – праздность торжественна… Целый день верхом, вечером слушаю сказки моей няни… она единственная моя подруга – и с нею только мне не скучно». Сохранились записи семи сказок, сделанные Пушкиным со слов Арины Родионовны; на их основе Пушкин написал впоследствии «Сказку о царе Салтане», «Сказку о попе и о работнике его Балде», «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях». В Михайловском Пушкин пережил творческий подъем, сопоставимый лишь с болдинской осенью 1830 года. Он завершил начатых на юге «Цыган», написал 3-5 главы «Евгения Онегина», создал «Бориса Годунова», «Графа Нулина», «Сцены из Фауста», «Разговор книгопродавца с поэтом», цикл «Подражание Корану», «Андрея Шенье», «Я помню чудное мгновенье…» и множество других (около 90) лирических стихов. Период Михайловской ссылки-пора расцвета пушкинской лирики. Любовной («К К***», «Сожжённое письмо», «Желание славы»), темы одиночества и изгнанничества («Зимний вечер», «Храни меня, мой талисман»). Снова начинают звучать вольнолюбивые политические мотивы («Андрей Шенье»), но в целом противопоставление личного и гражданского снимается, создаются стихотворения, не имеющие соприкосновения с политической темой («Я помню чудное мгновенье», «19 октября»). В связи с обращением пушкина к национальному источнику литературы-народной жизни, творчества, происходит утверждение пушкинского реализма, поэзии действительности. Однако сохраняется и связь с творчеством периода южной ссылки: пишутся стихи, навеянные морем («К морю», «Фонтану Бахчисарайского дворца». Из всего написанного им в этот период Пушкин особенно выделял историческую трагедию «Борис Годунов» (1824-25), ознаменовавшую поворот в его художественном мироощущении. Первым толчком к возникновению замысла явился выход в свет в марте 1824 года 10-го и 11-го томов «Истории государства Российского» Карамзина, посвященных эпохе царствования Феодора Иоанновича, Бориса Годунова и Лжедмитрия I. История восхождения на русский престол Бориса Годунова через убийство законного наследника царевича Димитрия взволновала Пушкина и его современников неожиданной злободневностью: не было секретом, что приход к власти Александра I осуществился через санкционированное им убийство отца. Г. О. Винокур справедливо пишет: «В основе пушкинской трагедии лежит образ царя-узурпатора, пришедшего к власти при помощи преступления. Этот образ… пленял Пушкина в целой галерее героев Шекспира (Ричард III, Генрих IV, Макбет). Но он подсказывался ему и живой современностью (Наполеон, которого обычно называли узурпатором и который считался причастным к убийству герцога Ангиенского; причастный к убийству своего отца Александр I). В 1822—1824 годы Пушкин пережил сложный идейно-творческий кризис. Романтический метод перестал его удовлетворять. Разрешение противоречий романтизма, рождение реалистической системы из недр самого романтизма произошло тогда, когда Пушкин подчинил личность в ее национальном определении конкретным и объективно-историческим условиям бытия народа, породившего ее.Пушкин реализует в своей трагедии подлинно историческое мировоззрение. Поэтому система аллюзий, принятая как одна из основ романтической поэзии даже у декабристов, у него не могла сохраниться. У драматургов 1800—1820-х годов действующие лица могли быть людьми и деятелями XIX века, переодетыми в древнерусские, или древнегреческие, или древнееврейские одеяния. Пушкин, увидевший в человеке воплощение результата истории его народа, уже не мог приравнивать друг к другу людей разных эпох и заниматься этим маскарадом. Поэтому система аллюзий для него рушилась. Трагедия Пушкина «Борис Годунов» порывала с драматургической системой классицизма,нарушая закон 3-х единств. Действие «Бориса Годунова» охватывает период в семь с лишним лет. Единства места также нет. Пушкин отказывается от деления трагедии на акты, разбивая ее на двадцать три сцены, позволяющие охватить русскую жизнь со всех сторон, показать ее в самых разных проявлениях. В «Борисе Годунове» отсутствует стоявшая в центре трагедии классицизма любовная интрига: история увлечения Самозванца Мариной Мнишек играет служебную роль. Вместо ограниченного классическими правилами количества действующих лиц (не более десяти) у Пушкина около шестидесяти персонажей, охватывающих все слои общества. В трагедии, вопреки традициям, отсутствует главный герой. Годунов умирает, а действие продолжается. Да и участвует он в шести сценах из двадцати трех. Порывает Пушкин и с «единством жанра», соединяя в трагедии высокое с низким, трагическое с комическим. Наконец, автор «Бориса Годунова» меняет принципы изображения человеческого характера, от мольеровских героев, носителей одной доминирующей страсти, он переходит к шекспировской полноте изображения. Борис Годунов не похож у него на классического «злодея». Этот «цареубийца», пришедший к власти через кровь Димитрия, еще и умный правитель, заботящийся о народном благе, любящий отец, несчастный человек, мучимый совестью. Но не менее важно и другое. Борис — царь, и эта тема подчиняет себе психологическую тему мук совести и возмездия. В общей концепции трагедии это — основное — проблематика власти и взаимоотношения ее с народом. Ведь он искупил свою вину — смерть одного мальчика — мудрым управлением целой страной. Мы видим, что ради больших государственных дел Борис и стремился к трону, а не только из-за властолюбия. Здесь-то и заключается трагедия самого Бориса, неотделимая от трагедии его совести, — трагедия его государственной деятельности. Он не может понять причины непроходимой пропасти между ним и народом и не себя винит в том, что эта пропасть есть. Объяснение загадочного разрыва, непонимания между царем и народом заключено уже в самом отношении царя к народу (в монологе «Достиг я высшей власти…»). Борис, не замечая того, отвечает сам себе; дело именно в том, что народ для него — чернь, что он отчужденно говорит о народе — «они», о народном бедствии: «народ завыл», «беснуясь». Гришка Отрепьев – честолюбив, но одновременно пылок, отважен, способен на искреннее любовное увлечение. В известном смысле царю Борису в трагедии Пушкина противопоставлен Самозванец, Гришка Отрепьев. Он в сущности не пытается изменить историю сам; его выносит на поверхность волна истории. Его делает вождем, а затем и царем народное движение. В этом основа успеха Самозванца. И ему не помешало победить даже его легкомыслие, авантюризм. Его поддерживает до поры до времени «мнение народное». Поэтому-то и необходимо Пушкину завершить трагедию последними сценами без участия Самозванца. Историю здесь открыто творит народ. Самозванцу дают победу не поляки, а восстание русского народа. Есть и еще одна особенность, свойственная всем героям пушкинской трагедии без исключения, – глубокий историзм их характеров, достигнутый путем изучения летописей и других исторических документов. «Человек и народ» – это, в сущности, весь охват действующих лиц в трагедии, а главная цель ее – общая судьба человека и народа. Примечательна кольцевая композиция трагедии, основанная на принципе зеркального отражения. Действие открывается разговором бояр Шуйского и Воротынского об убийстве царевича Димитрия, рвущимся к власти Борисом Годуновым. А в финальной сцене совершается убийство Годунова Феодора. Грех детоубийства вызывает ответную кару. Высшая Сила, руководящая героями, приоткрывается людям, ослепленным грехами, в двух ключевых сценах трагедии: «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»-Нестор и «Площадь перед собором в Москве»-юродивый. Проводниками этой высшей Силы являются люди, отрешенные от мирских помыслов, никаких корыстных интересов у них нет. В меру их внутренней чистоты и бескорыстия им и открывается смысл Божьей правды, который сокрыт от других героев. В устах Пимена звучит обвинение людям в их грехах и пророческое предсказание неминуемой расплаты: «О страшное, невиданное горе!//Прогневали мы Бога, согрешили://Владыкою себе цареубийцу Мы нарекли…». Николка на соборной площади говорит в лицо Борису: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит». Вслед за этим приговором – внезапная смерть Бориса, ведущая действие к финалу. Грех народа заключается в избрании Бориса на царство, в том, что он «молился за царя Ирода». Поэтому в убийстве Феодора, в нашествии чужеземцев, в грядущей смуте повинен не только Борис, но и народ. И Борис, и народ глухи к высшему голосу правды. Этот голос слышат чистые души Пимена и юродивого Николки. Только в финале трагедии, в многозначительной ремарке – «Народ безмолвствует» – видится обнадеживающий знак пробуждения народной совести. В «Борисе Годунове» события истории созданы именно народом. Здесь следует напомнить и тот знаменательный факт, что у Пушкина «народ» значится как отдельный персонаж в списке действующих лиц и в таком же качестве фигурирует в авторских ремарках трагедии. Нужно указать и другое: даже в чисто композиционном отношении народ выдвинут у Пушкина на роль центрального героя пьесы. Пушкин не хотел и не мог порвать с привычной конструкцией пьесы, построенной вокруг одного героя, стоящего в центре ее. У него ни один из героев не может быть признан таким ведущим, центральным персонажем. Революция без народа бессильна и потому безнадежна; это — вывод из мыслей о народе как единственной силе истории. Но революция самого народа бессмысленна вследствие темноты, стихийности народной массы и народного движения, — к такой мысли тоже приходит Пушкин. Вспомним начало «Бориса Годунова», сцены «Красная площадь», «Девичье поле». Народ показан здесь как безразличная стихия, делающая то, что прикажут. В изображении Пушкина и интимное личное чувство любви приобретает различные формы в различных исторических и национальных традициях культуры (Ксения и Марина). То же относится и к творчеству, в частности к творчеству писателя (Пимен и польский придворный поэт), и к языку, которым говорят польские и русские герои. Все это противопоставление имеет своей основой антитезу государственного, уклада «феодальной» Польши и «патриархальной» Руси. Оно проведено через всю трагедию. Для развития сюжета и его структуры шекспировской драмы отправным пунктом в концепции служит учение о человеке – творце своей судьбы, господствовавшее в литературе и искусстве Возрождения. Свет высшей Божественной истины слабо мерцает здесь перед лицом земных обстоятельств. Вот почему Пушкин говорил, что, когда он читал Шекспира, ему казалось, что он «смотрит в ужасную, мрачную пропасть». «Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов. Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени». Реализм же Пушкина начинал обретать религиозную первооснову, в ядре которой уже заключался будущий Толстой, Достоевский. «Формула» этого реализма не укладывалась в «формулу» реализма западноевропейского, сделавшего акцент на свободном, самодостаточном человеке – пленнике своих земных несовершенств. Исторические пьесы Шекспира, называемые «хрониками», показывали наступление существующего порядка вещей. Это не переодетая в старинные одежды злоба дня, а предыстория современности. В исторических пьесах последним словом Шекспира является порядок. В хрониках в итоге кровопролитной борьбы устанавливался порядок государственный. Русский поэт перенимает у английского драматурга принцип историзма. Пушкин активно использует принципы драматической поэтики Шекспира, свободной от поздних классицистических условностей. Возвращение к шекспировской драме означало отказ от соблюдения единств (единств места, времени и действия), деления пьесы на акты, смешение трагического и комического начал в ключевых сценах (что было свойственно Шекспиру, но отсутствовало у классиков). Основная проблема в «Борисе Годунове» — отношение государственной власти и народа — ставилась в исторических хрониках Шекспира. Но там она не главная: тема и сюжет пьесы определяется характером короля, а народ составляет лишь активный фон сценического действия. Пушкин, восприняв от Шекспира введение в пьесу народа уравнял его по значению с государем и представил как движущую силу истории. Введение народа в театральное действие было величайшим завоеванием английской ренессансной драмы, проявлением ее стихийного демократизма. Для Пушкина это завоевание связывалось с именем Шекспира. Пушкин по примеру Шекспира писал трагедию главным образом 5-стопным белым ямбом с некоторыми рифмованными вставками и включением прозаических реплик и сцен.

Глава седьмая. ОДЕССА. Жизнь Пушкина

Когда друзья Пушкина узнали, что небезызвестный граф М. С. Воронцов[576] назначен новороссийским и бессарабским генерал-губернатором, у них явилась мысль хлопотать о переводе Пушкина в Одессу. По этому поводу шла переписка между П. А. Вяземским и А. И. Тургеневым. Приятели энергично принялись за это дело. А. И. Тургенев спросил министра Нессельроде, у кого Пушкин должен теперь служить — у Воронцова или у Инзова. 15 июня 1823 года А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому: «Граф Нессельроде утвердил первого, а я присоветовал ему сказать о сем Воронцову. Сказано — сделано. Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания — все есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: тебя послали в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова — в Италию с ума сошел; что-то будет с Пушкиным?»

А. И. Тургенев как будто предчувствовал, что в Одессе с поэтом случится что-нибудь неладное. Предчувствия его оправдались: летом 1823 года Пушкин поселился в Одессе, а катастрофа разразилась летом 1824 года.

За этот год в жизни поэта случилось немало событий. Пушкин, покидая Кишинев, надеялся, что в Одессе он будет ближе к Европе. Его прельщало море, которое он всегда любил. Но, кажется, только одно море не разочаровало его, а сама одесская жизнь вызывала в нем впоследствии чувство горечи.

Здесь впервые Пушкин был оскорблен представителем правящей знати, титулованным богачом; здесь впервые он почувствовал те социальные и бытовые противоречия, которые поставили его в трудное и ложное положение; здесь облеченный властью граф Воронцов видел в нем «коллежского секретаря», а он «думал о себе что-то другое», — как поэт иронически писал А. И. Тургеневу накануне своей ссылки в Михайловское. В сущности, уже тогда, в 1824 году, начался тот конфликт Пушкина с правящей знатью, который привел его к роковому поединку и смерти. Граф Воронцов был первым по выражению Пушкина «придворным хамом» из числа многих его врагов.

Но Пушкин, переехав на жительство в Одессу, еще не предчувствовал катастрофу и с живым любопытством наблюдал новый для него быт и новых людей.

Что представляла собою Одесса в двадцатых годах прошлого века? Это был город, небольшой по населению, пыльный летом, в невылазной грязи осенью, неустроенный, лишенный воды и садов и, однако, кипевший жизнью и напоминавший Европу своим говором и пестротою южной толпы. Рядом с жалкими домишками и пустырями воздвигались богатые дома и дворцы, уже молот «дробил каменья»[577], предназначенные для мостовой, в городском театре гастролировала итальянская опера. А главное, в Одессе был порт и шла оживленная торговля с Европой.

Здесь впервые Пушкин узнал представителей предприимчивой европейской буржуазии. Имена некоторых из них известны — Ризнич[578], Сикар[579], Рено[580] и др. В Одессе была и масонская ложа, куда входили иностранцы и русские. Греки, итальянцы, французы сидели в кафе и ресторанах, разгуливали по набережной и по главным улицам Дерибасовской и Ришельевской. Пушкин в «Путешествии Онегина» посвятил десять строф Одессе.

Он метко и точно зарисовал буржуазную Одессу, где «хлопотливо торг обильный свои подъемлет паруса…»

Там всё Европой дышит, веет.

Всё блещет югом и пестреет

Разнообразностью живой.

Язык Италии златой

Звучит по улице веселой,

Где ходит гордый славянин,

Француз, испанец, армянин,

И грек, и молдаван тяжелый,

И сын египетской земли,

Корсар в отставке, Морали.

Этот Морали[581] был, по-видимому, незаурядный человек, и Пушкин ценил его верность. Чопорные гостиные крупных одесских чиновников надоедали поэту. Липранди рассказывал, что после одного скучного обеда, зайдя к Пушкину, он застал его в самом веселом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра Али. Этот человек с красно-медным лицом, с черными блестящими глазами, и красной куртке, богато расшитой золотом, с пистолетами за широким поясом, был очень живописен. «Кто знает, может быть, мой дед с его предком были близкой родней. — сказал Пушкин, рекомендуя «бывшего корсара». — Это здесь мое единственное утешение…»

Как Пушкин проводил свой день в Одессе? По его словам, «бывало, пушка зоревая лишь только грянет с корабля», он уже отправляется к морю. Насладившись «волной соленой», он пьет с восточною гущей кофе, «как мусульман в своем раю…». Позднее прогулка. Казино открыто — есть, значит, приют.

Глядишь и площадь запестрела.

Все оживилось; здесь и там

Бегут за делом и без дела.

Однако больше по делам.

Дитя расчета и отваги.

Идет купец взглянуть на флаги.

Проведать, шлют ли небеса

Ему знакомы паруса.

Какие новые товары

Вступили нынче в карантин?

Пришли ли бочки жданных вин?

И что чума? и где пожары?

И нет ли голода, войны

Или подобной новизны?

Такова буржуазная торговая Одесса в изображении Пушкина. Но рядом с этою озабоченной меркантильною жизнью празднуют свою ленивую беспечность одесские повесы, дворянские недоросли, причисленные к разным канцеляриям. Иные из этих повес вовсе ничтожны, иные могут похвастаться если не умением писать, то по крайней мере умением ценить стихи, поговорить о Байроне, вспомнить в связи с гетерией имена Перикла и Фемистокла… У этих молодых дворян нет никаких коммерческих интересов.

Но мы, ребята без печали,

Среди заботливых купцов,

Мы только устриц ожидали

От цареградских берегов.

Что устрицы? пришли! О радость!..

Из ресторана услужливого Отона[582] Пушкин направляется в оперу. «Там упоительный Россини»[583]. Этот композитор кажется Пушкину очаровательным. Его музыка — «как поцелуи молодые, все в неге, в пламени любви, как зашипевшего аи струя и брызги золотые…[584]».

А ложа, где, красой блистая,

Негоцианка[585] молодая,

Самолюбива и томна,

Толпой рабов окружена?

Она и внемлет, и не внемлет

И каватине[586], и мольбам,

И шутке с лестью пополам…

А муж — в углу за нею дремлет,

Впросонках фора[587] закричит,

Зевнет и — снова захрапит.

Одна из «самолюбивых и томных» молодых негоцианок поразила воображение поэта. Это была Амалия Ризнич[588]. Она появилась в одесском обществе весною 1823 года. По своему происхождению она была полунемка, полуитальянка. Иван Ризнич, славянин родом, получивший солидное образование в Падуанском университете, а также слушавший профессоров в университетах германских, занимался крупными хлебными операциями. В одну из своих деловых поездок в Европу он женился на прекрасной Амалии. Ей было тогда двадцать лет. Иван Ризнич привез красавицу жену в Одессу, а через два месяца с нею познакомился Пушкин. Вокруг нее была уже толпа горячих поклонников. Страстные глаза, стройный стан, коса до колен, а главное, то очарование вольности, которого нельзя было найти в чопорных гостиных одесской аристократии, пленили поэта. В эти чопорные салоны Амалию Ризнич не приглашали. Она, кажется, не очень об этом жалела. У нее на Херсонской улице был свой салон в большом доме ее супруга. Салон этот охотно посещали те светские люди, которые скучали на обедах и вечерах у графа Воронцова, графа Ланжерона[589], А. И. Казначеева[590] и др. Амалия Ризнич была эксцентрична. Ее излюбленный костюм напоминал костюм амазонки; ее шляпа была мужского фасона… Она, по-видимому, любила пленять сердца и не очень дорожила святостью семейного очага.

В ноябре 1823 года Пушкин написал свою элегию «Простишь ли мне ревнивые мечты…». Эта пьеса биографична. Сердечные муки поэта в свой наивной наготе волнуют откровенностью, удивительной и трогательной. Амалия Ризнич не скупилась, кажется, на дары сладострастия, но Пушкин изнемогал от ревности и, даже обладая красавицей, не был уверен в ее любви. Вероятно, вспоминая об этих муках, Пушкин уже в 1826 году, в Михайловском, посвятил Амалии Ризнич две строфы, оставшиеся в черновиках, не вошедших в шестую главу «Евгения Онегина». Поэт сравнивает ревность с черным сплином, с лихорадкой, с повреждением ума и даже с чумою…

Мучительней нет в мире казни

Ее терзаний роковых.

Поверьте мне: кто вынес их,

Тот уж, конечно, без боязни

Взойдет на пламенный костер

Иль шею склонит под топор…

В это время Амалии Ризнич не было в живых. Весною 1824 года у нее появились признаки чахотки, и она в первых числах мая выехала за границу. За нею последовал один из ее поклонников. Она умерла, кажется, в Вене.

И XVI строфу шестой главы Пушкин посвящает своей умершей возлюбленной, не забывая о ревности, его тогда измучившей:

Ты негой волновала кровь,

Ты воспаляла в ней любовь

И пламя ревности жестокой;

Но он прошел, сей тяжкий день:

Почий, мучительная тень!

На беловом автографе стихотворения «Под небом голубым страны своей родной…» имеется вверху надпись: «29 июля 1826», а внизу другая запись:

У. о. с. Р. П. М. К. Б.: 24.

Усл. о см. Р. 25.

Смысл этой записи таков: «Услышал о смерти Ризнич 25 июля 1826 года. Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева, Каховского, Бестужева 24 июля 1826 года».

Итак, Пушкин узнал о смерти своей возлюбленной уже в ссылке в Михайловском, на другой день после вести о казни пяти декабристов. Через четыре дня после того как стала известна Пушкину судьба Амалии Ризнич, после того как он «из равнодушных уст» услышал смерти весть и «равнодушно ей внимал», написал он свою удивительную элегию.

Вероятно, помета Пушкина о казни декабристов не случайно им связана с пометою о смерти Ризнич. Поэту хотелось, быть может, понять и объяснить самому себе это свое странное равнодушие к умершей любовнице. Не потому ли он был так равнодушен, что событие, о котором он узнал накануне, всецело завладело его умом и сердцем? Однако элегия «Под небом голубым страны своей родной…» необычайна. Поэт как будто постиг наконец тайну своей любви постиг и в печальном изумлении делает свое последнее признание:

Так вот кого любил я пламенной душой

С таким тяжелым напряженьем,

С такою нежною, томительной тоской,

С таким безумством и мученьем!

Где муки, где любовь? Увы, в душе моей

Для бедной, легковерной тени,

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени[591].

Читать книгу целиком

Следующая глава >

Описание Пушкиным Одессы. — Richtor_br — LiveJournal

Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.

Я жил тогда в Одессе пыльной...
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильной
Свои подъемлет паруса;
Там всё Европой дышит, веет,
Всё блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.

Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем — и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Всё хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой-где недавный труд заставил
Младые ветви в знойный день
Давать насильственную тень.

А где, бишь, мой рассказ несвязный?
В Одессе пыльной, я сказал.
Я б мог сказать: в Одессе грязной —
И тут бы, право, не солгал.
В году недель пять-шесть Одесса,
По воле бурного Зевеса,
Потоплена, запружена,
В густой грязи погружена.
Все домы на аршин загрязнут,
Лишь на ходулях пешеход
По улице дерзает вброд;
Кареты, люди тонут, вязнут,
И в дрожках вол, рога склоня,
Сменяет хилого коня.

Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.
Однако в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важной;
Чего б вы думали? — воды.
Потребны тяжкие труды...
Что ж? это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Но солнце южное, но море...
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленной,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркёр выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.

Глядишь — и площадь запестрела.
Всё оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?

Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры — легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном; 1
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет.

Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей;
Там упоительный Россини,
Европы баловень — Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новой,
Он звуки льет — они кипят,
Они текут, они горят
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые...
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?

А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
A prima donna? а балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам...
А муж — в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет и — снова захрапит.

Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд,
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривой,
Его невольно затвердив,
А мы ревем речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Всё молчит;
Лишь море Черное шумит...

Итак, я жил тогда в Одессе...

Южная ссылка Пушкина. Творчество и биография — Пушкин А.С.

Южная ссылка Пушкина — 1820—1824 гг. Стихи А. С. Пушкина, не предназначавшиеся для печати и направленные против значительных лиц, включая императора, бродили по Петербургу и вызывали раздражение. Не менее шокирующим было и поведение молодого поэта: он проповедовал вольнодумство и независимость не только стихами, но и собственным образом жизни. В конце концов его вызвали для объяснений к генерал-губернатору. Заступничество друзей и снисходительность официальных лиц несколько смягчили наказание. Пушкин был отправлен в ссылку, которая формально имела вид служебной командировки на юг России.

В так называемую «южную ссылку» Пушкин отправился мелким чиновником, пишущим бойкие стихи, а вернулся первым поэтом России, автором «Руслана и Людмилы«, чрезвычайно популярных романтических поэм, первых глав «Евгения Онегина«, ряда великолепных «пиес» — так тогда называли лирические стихотворения.

Сначала Пушкин был прикомандирован к генералу Ивану Никитичу Инзову, главному попечителю и председателю Комитета об иностранных поселенцах на Юге России. Задачей комитета было обустройство новых земель, недавно приобретенных и завоеванных Россией. Выехав из Петербурга, Пушкин через Екатеринослав отправился в Кишинев, где и прожил до своего перевода в Одессу в 1823 году. Участник многих войн, храбрый и честный Инзов был добрейший человек, испытывавший к Пушкину отеческие чувства. Он не загружал юного поэта служебными делами, предоставил ему максимально возможную свободу, а самым большим наказанием за многочисленные «шалости» был домашний арест с конфискацией сапог. Очень часто такие аресты спасали Пушкина от грозивших ему более крупных неприятностей. Вдали от Петербурга поэт не был лишен и светского общества. В то время на Юге России находились многие его знакомые, судьба сводила с людьми, оставившими в жизни Пушкина заметный след. В эти годы он черпал знания не из книг, а из живого общения с мыслящими людьми.

Кишиневский период жизни Пушкина на первый взгляд казался продолжением петербургского и отличался, пожалуй, только количественно: больше было «шалостей». Поэт беспрерывно влюблялся, дрался на дуэлях, поражал кишиневских жителей своими экзотическими нарядами — то оденется греком, то турком, то молдаванином, то евреем, — жил в цыганском таборе, был посетителем театра, где ходил по ногам, как Онегин, и участником все тех же дружеских пирушек и споров о политическом устройстве России.

И все-таки жизнь Пушкина на Юге была иной, чем в Петербурге. Он напряженно ищет свою дорогу, и не только в поэзии. Ведь поэт — не только тот, кто пишет стихи, поэт — это образ жизни. Раньше, например в XVIII веке, Ломоносов был ученым и поэтом. Державин был поэтом и государственным чиновником, и это было в порядке вещей: ты служишь государству, а пишешь для себя. Эпоха XIX века, эпоха романтизма установила иной принцип: поэзия и жизнь неразделимы. Поэт — человек с определенной судьбой.

А судьба вела Пушкина к романтизму. Необходимый набор «требований» к жизни поэта-романтика был налицо. Во-первых, он был изгнанником, покинувшим свет, сменившим фальшивую, неестественную обстановку, полную условностей и лжи, на жизнь естественную, природную, среди полудиких, но свободных людей, не испорченных цивилизацией. Неважно, добровольное или нет было это изгнание. Пушкин сравнивает себя то с Овидием Назоном, то с лордом Байроном, то с Наполеоном.

Обратим внимание: в стихотворении «К Овидию» Пушкин называет себя «самовольным» изгнанником, и эта поэтическая неправда была, конечно же, допущена под влиянием судьбы и поэзии Байрона. Как раз в это время читающая Россия открывает для себя творчество английского лирика, и его поэзия становится невероятно популярной. Добровольное изгнанничество, бегство от света — судьба героев Байрона, их бог — свобода. Именно под влиянием этого поэта Пушкин осваивает новый для себя жанр — романтическую поэму, динамичную, короткую, остросюжетную, создает новый тип героя — свободолюбивого, разочарованного индивидуалиста, для которого единственным и последним спасением становится любовь, обычно трагическая, не способная вернуть героя к жизни. Для большинства современников Пушкин стал известным поэтом благодаря своим «южным поэмам» — «Братья разбойники», «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник», «Цыганы».

Необходимой чертой романтического героя и романтического поэта должна быть роковая, «потаенная» любовь, которая часто и становится причиной бегства. Исследователи называют разные имена женщин, ставших «потаенной» любовью Пушкина на Юге. На самом же деле «безумная любовь», воспетая поэтом, не связана конкретно ни с кем, она вошла в пушкинскую поэзию так же, как в нее вошло Черное море, торы Кавказа, реальные кишиневские и одесские друзья, ставшие вообще морем, вообще горами и вообще друзьями. Роковая любовь в сочетании с преждевременной старостью души и жаждой свободы наполнила еще один новый для Пушкина жанр — романтическую элегию. Вероятно, начиная с «южных элегий», любовная лирика становится ведущей в пушкинской поэзии.

Но романтическое мировоззрение включало в себя не только жажду свободы, не только способность к сильным чувствам, не только преждевременную старость души, идущую от глубокого знания жизни и людей, но и безотрадный пессимизм, ироническое отношение ко всем святыням, безверие. Лучше всего эта черта обозначена словом «демонизм», ведь демон, по тогдашним представлениям, — это падший ангел, потерявший веру, изгнанник, получивший полную свободу в полном одиночестве. Черты демонизма есть в героях романтических поэм Пушкина, их видели или хотели видеть в реальных людях — Байроне, Наполеоне. Пушкин воплотил их в стихотворении «Демон«.

Все то, что в пушкинском «Демоне» отрицает «злобный гений»: красота, творчество, любовь, свобода, серьезное отношение к жизни, — было для поэта непререкаемыми ценностями. Если демон из стихотворения ничего не хотел благословить во всей природе, то добрый гений Пушкина умеет найти радость в любом моменте жизни, благословить высшую справедливость судьбы, даже если она кажется неправедной. Вспомним стихотворение «Птичка«:

Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать…

Здравый смысл, чувство меры, красоты и гармонии, честь заставили поэта раздвинуть ставшие для него тесными рамки романтизма. Этот перелом начался в Одессе, а завершился в Михайловском — родовом имении, где продолжалась ссылка поэта после ссоры с одесским генерал-губернатором Воронцовым.

Южная ссылка Пушкина закончилась – поэт возвращался на север известным, окруженный романтическим ореолом изгнанничества, роковой тайны любви, словно живое воплощение литературных образов из своих поэм. Таким он представлялся читателям. На самом деле, в Михайловское ехал человек, переросший свою поэзию.

Источник: В мире литературы. 10 кл. / А.Г. Кутузов, А.К. Киселев и др. М.: Дрофа, 2006

Ответы Mail.ru: Южная ссылка Пушкина.

По пути к новому месту службы Александр Сергеевич заболевает воспалением лёгких, искупавшись в Днепре. Для поправления здоровья Раевские вывозят в конце мая 1820 года больного поэта с собой на Кавказ и в Крым. По дороге семья Раевских и А. С. Пушкин останавливаются в г. Таганроге, в бывшем доме градоначальника П. А. Папкова. 16 августа 1820 года Пушкин прибыл в Феодосию. Через два дня вместе с Раевскими отбыл морем в Гурзуф. В середине сентября 1820 около недели провёл в Симферополе, предположительно, в доме таврического губернатора Баранова Александра Николаевича, старого знакомого поэта по Петербургу. Лишь в сентябре он прибывает в Кишинёв. Новый начальник снисходительно относился к службе Пушкина, позволяя подолгу отлучаться ему и гостить у друзей в Каменке (зима 1820—1821), выезжать в Киев, путешествовать с И. П. Липранди по Молдавии и наведываться в Одессу (конец 1821). В Кишинёве Пушкин вступает в масонскую ложу «Овидий» [

Пушкин продолжил работу над поэмой «Кавказский пленник», написал несколько лирических стихотворений; некоторые из них посвящены дочерям Н. Н. Раевского — Екатерине, Елене и Марии. Здесь возник у поэта замысел поэмы «Бахчисарайский фонтан» и романа «Евгений Онегин». Вместе с тем поэт пытается обратиться к российской древности, наметив планы поэм «Мстислав» и «Вадим» (последний замысел принял и драматургическую форму), создаёт сатирическую поэму «Гавриилиада» (1821), поэму «Братья разбойники» (1822; отдельное издание в 1827).

Лирика Пушкина периода Южной ссылки: общая характеристика — Пушкин А.С.

Лирика Пушкина периода Южной ссылки (1820—1824) неразрывно связана с философией и эстетикой романтизма, уже утвержденного в русской поэзии его Коломбами — Жуковским и Батюшковым, поэтами-декабристами. Но для Пушкина романтизм был больше чем литературная традиция; он стал его жизненной философией, а поэтому переживался и выражался серьезно, динамично, как мироощущение.

Экзотика южной природы (море, горы, бессарабские степи), ориентальные мотивы, связанные с жизнью и легендами восточных народов (черкесы, крымские татары, цыганы), близость Греции, борющейся за свою независимость и будоражащей вольнолюбивый дух поэта, готового бежать туда, общение с представителями Южного декабристского общества в Каменке, детская болезнь байронизма и судьба Наполеона, водоворот любовных приключений и главное — психология поэта-беглеца, поэта-изгнанника, ссыльного, узника — все это ворвалось в его жизнь почти неожиданно, и все это необходимо было переварить, чтобы поэтически перевыразить. Свойственное Пушкину острое ощущение времени и возраста определяло интенсивность поисков. Лирика по-прежнему первенствовала, но цикл южных поэм, первые главы «Евгения Онегина», создававшиеся параллельно, придавали лирике новое звучание и другой масштаб.

По точному замечанию Ю.М. Лотмана, «романтическое жизнеощущение было в этот момент спасительно для Пушкина потому, что оно обеспечивало ему столь сейчас для него необходимое чувство единства своей личности». Это чувство между тем было лишено интравертности и эгоцентризма, характерных для европейского романтизма. Экстравертность пушкинского взгляда проявлялась в дальнейшем осмыслении проблемы героя века. Если в петербургский период он в большей степени осмыслял его идеологию, то теперь его интересовала психология современного человека. И свое психологическое состояние, свое самостояние он дистанцировал от комплексов романтического героя. Пушкин, максимально приблизившись к романтическому жизнеощущению, постоянно вел с ним диалог.

«Преждевременная старость души» — это пушкинское определение романтического героя было ему чуждо и воспринималось не как «участь гения, а болезнь сына больной цивилизации». Он был «искатель новых ощущений», и уже в первом стихотворении, написанном в Южной ссылке «ночью на палубе корабля» и напечатанном с пометой «Черное море 1820 сентября», — «Погасло дневное светило…», всматриваясь в прошедшее, говоря о «потерянной младости», «сердце хладном», его лирический герой устремлен в будущее, в неизвестное: «с волнением и тоской туда стремлюся я…» Проходящие рефреном стихи: «Шуми, шуми, послушное ветрило, // Волнуйся надо мной, угрюмый океан» — символ движения и борения с судьбой.

Пушкинский романтизм полисемантичен, так как он пытается вместить все живые впечатления бытия, и он диалогичен, потому что поэт воспринимает его уже не столько изнутри как лирический герой, как alter ego автора, а как Автор, который ощущает постоянную дистанцию между собой и героем. Он иногда примеряет его маску, но никогда не скрывает свое лицо.

Первые стихотворения Пушкина периода Южной ссылки, такие как «Мне вас не жаль, года весны моей», «Погасло дневное светило», «Я пережил свои желанья», мучительное расставание с молодостью, ее страстями. Это своеобразная трилогия утраченных иллюзий. И здесь голос лирического героя, новообращенного романтика звучит во всю свою силу. «Я пережил», «я разлюбил», «остались мне одни страданья», «плоды сердечной пустоты», «увял цветущий мой венец», «живу печальный, одинокий», «И жду: придет ли мой конец?» — весь набор из лексикона «унылой элегии» в интонациях этого героя. Но Пушкин словно сбрасывает на глазах эту маску и через два месяца во втором послании «Чаадаеву» — он уже как Поэт-автор излагает свою новую философии и жизненную позицию:

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихий труд и жажду размышлений.

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум;

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с веком наравне. <…>

К печалям я привык, расчелся я с судьбою

И жизнь перенесу стоической душою.

Говоря о пафосе поэзии Пушкина, В.Г. Белинский настойчиво видел в нем прежде всего «поэта-художника», «вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства как для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически прекрасному, любящего всё и поэтому терпимого ко всему». Художественный дар Пушкина лишен односторонности, он и в романтизме не ортодокс, а «ищущий среди нашедших». Поэтому его авторская позиция не укладывается в позицию лирического героя и шире — любого направления современной романтической позиции. Он может пересечься с Жуковским в осмыслении узничества («Узник», «Птичка»), его антологическая лирика («Земля и море», «Муза», «Дева», «Дионея») напоминает о батюшковских «Подражаниях древним», в своем героическом цикле («Дочери Карагеоргия», «Война», «Гречанка верная! не плачь, — он пал героем», «Из письма Гнедича»), в вольнолюбивой лирике («Кинжал», «К Овидию», «Наполеон») он развивает традиции гражданского романтизма, ему не чужды байронические мотивы и образы, особенно в южных поэмах, но он не отдает никому предпочтения.

Это был путь к художественному синтезу. Пушкин ищет прежде всего пластическое решение образа. В стилизации молдавской песни «Черная шаль» или сюжета из древнерусской истории («Песнь о вещем Олеге», мифологическом образе («Нереида», «Земля и море», «Муза», «Дионея»), воссоздании картины природы («Приметы», «Таврида») или сцен любви («Ночь») он стремится проникнуть в разные сферы бытия и не утратить их колорита. Его «Черная шаль», пронизанная неистовыми страстями («безглавое тело я долго топтал», «я помню моленья… текущую кровь…», «отер я безмолвно кровавую сталь», «гляжу как безумный на черную шаль»), — жестокий романс, где лирическое «я» предельно отстранено от авторского сознания и способствует постижению образности «молдавской песни». В «Песни о вещем Олеге» с удивительной пластичностью воссоздан мир языческих верований, трогательного слияния человека с окружающим миром, простодушие и наивность бытия. Вещий Олег и его конь — кентаврический образ этого мира. «И верного друга прощальной рукой // И гладит и треплет по шее крутой» — в двух стихах с пронзительной силой (чего стоит образ «прощальной руки») передана пластика отдаленной во времени, но приближенной духовно реальности. И в воссоздании Тавриды, «счастливого», «прелестного» края, где лирический герой пьет «жадно воздух сладострастья» и переживает «несовершенство бытия», автор прежде всего поэт-художник: «Зачем не верить вам, поэты?», «Мечты поэзии прелестной, // Благословенные мечты!» И его «Таврида» — это синтез воспоминаний о юности, скорби об ушедших днях, пейзажных реалий, поэтических дум, обращений к друзьям, надежд на воскрешение («Воскресли чувства, ясен ум»). Антологический мир также пропущен через «я» лирического поэта: «на утренней заре я видел нереиду», «в младенчестве моем она [Муза] меня любила». Но сам образ этого мифологического бытия искусно вылеплен автором как живая реальность. И поэтому мифологическая муза легко превращается в «резвую болтунью», «шалунью», лицо Дионеи долго «улыбку нежную <…> хранит, а из мира идиллии Мосха («Земля и море») поэт легко переходит в «гостеприимные дубравы», в «надежную тишину» долины.

«Поэт-художник» интравертность романтического сознания, «я» своего лирического героя распространяет в большом мире современности, своей поэзии, придает ей масштаб реальной жизни. Голоса других миров, других сознаний — органическая часть авторского жизнетворчества. Вот характерный образец такого синтеза — любовное стихотворение «Ночь». Это восьмистишие, как музыкальная октава воссоздает все ноты-звуки любовного чувства: неслучайно в последнем стихе ровно восемь слов, затухающих в повторах и многоточиях. Ночь, горящая свеча, призрачные голоса, глаза, блистающие и улыбающиеся во тьме, аккомпанемент из нежного «…ли,…ль,…лю» и напряженное «ч» — все способствует воссозданию романтической атмосферы таинственного, волшебного, невыразимого. Но в эту атмосферу врываются живые чувства поэта; поток стихов превращается в «ручьи любви». Романтическая ночь — всего лишь плод поэтической фантазии, сладкого сна, и последние, уже невнятно произносимые слова, паузы предвосхищают забвение во сне.

Пушкин вошел в романтизм как в новую реальность. Свою участь ссыльного, узника, добровольного изгнанника он переживает как судьбу. Но одновременно это и судьба Поэта, его новое существование. Во втором послании «Чаадаеву», в «Послании цензору», «Из письма Гнедичу» в стихотворениях «К моей чернильнице», «Чиновник и поэт», в посланиях Денису Давыдову, Баратынскому, В.Ф. Раевскому, Ф.Н. Глинке, Алексееву, Катенину, Дельвигу он отстаивает свою поэтическую свободу. «И вольный глас моей цевницы», «молебнов лести не пою», «вольнолюбивые надежды оживим», «свободы друг миролюбивый», « И страстью воли и гоненьем // Я стал известен меж людей, «Я говорил пред хладной толпой // Языком истины свободной» — все эти признания вписаны в большой контекст свободолюбивой лирики, где в единый хор вплетаются голоса дочери Карагеоргия, верной гречанки, узника, вольной птички, звуки войны, кинжала.

И две тени постоянно преследуют поэта — тень Овидия и тень Байрона. «Овидиев сюжет» настойчиво входит в лирику Пушкина периода Южной ссылки с первых же дней пребывания с Бессарабии. В поэтическом письме к Гнедичу он возникает как узник этой страны, «хитрым Августом изгнанный». В послании «Чаадаеву» — «прах Овидиев пустынный мой сосед», в послании «Баратынскому. Из Бессарабии» — «ещё доныне тень Назона // Дунайских ищет берегов», и поэт желает в лице друга «обнять <…> Овидия живого». Наконец он обращает свой голос непосредственно к герою своих дум. В послании «К Овидию» он вступает в диалог с ним, воспринимая его как поэта — собрата, как брата по судьбе невольника и изгнанника. «Суровый славянин, я слез не проливал…», русский поэт отстаивает свою философию самостояния, но вместе с тем он готов продолжать поэтическое дело предшественника: «Утешься: не увял Овидиев венец!»

Диалог с Байроном почти не выходит на поверхность. Но и в южных поэмах отчетливо звучит голос автора «восточных повестей», а элегию «Погасло дневное светило» он рассматривает как «подражание Байрону», как и английский поэт, он готов разделить судьбу греческого народа; стихотворение «К морю», работа над которым началась ещё в Одессе, Пушкин рассматривал как посвященное памяти Байрона, умершего 19 апреля 1824 г. Уже в Михайловском, дорабатывая и завершая текст элегии, он назвал его «другой властитель наших дум».

Столь же значим в его сознании этого периода и образ Наполеона, которому он не только посвящает специальное произведение «Наполеон», но и пытается осмыслить его судьбу в парадигме романтического жизнетворчества — судьбу «изгнанника вселенной» во «мраке ссылки». Но «великий человек», «могучий баловень побед», «дивный ум, отец, думавший о «милом сыне», для Пушкина прежде всего тиран, презревший человечество, плененный самовластьем, губитель «новорожденной свободы».

Тема романтического эгоиста находит свое продолжение и развитие в «Демоне». Романтическое сознание и романтический герой получают в этом стихотворении аналитическое осмысление. Разрушительное воздействие демонизма как воплощения философии скептицизма, мизантропической этики, презрения к миру воссоздано Пушкиным с удивительным лаконизмом в этом 24-стишном произведении, не разделенном на строфы. Первые 300 12 стихов — одно сложноподчиненное предложение времени, где два слова «когда — тогда» фиксируют два этапа жизни, «впечатлений бытия»: до встречи с демоном и после нее. И если первый этап — торжество жизни, ее чудных мгновений, надежд, наслаждений, возвышенных чувств, вдохновенных искусств, то встреча со «злобным гением», с демоном — переворот в сознании. «Язвительные речи», «хладный яд», «неистощимая клевета», презрение к вдохновению, безверие, насмешливый взгляд на жизнь — и как следствие: «И ничего во всей природе // Благословить он не хотел» — за всем этим открываются те аспекты романтического мировоззрения, которые Пушкин нейтрализовал широтой своего, авторского взгляда на мир и человека.

В цикле стихотворений 1823 г., одесского периода: «Кто, волны, вас остановил…», «Бывало в сладком ослепленье…», «Демон», «Свободы сеятель пустынный», «Телега жизни» — Пушкин переживает и осмысляет кризис романтических представлений. Общеевропейская реакция, задушившая все революционные движения в Европе, судьба вождей, «сеятелей свободы», рождает грустные мысли поэта. Но его разочарование в романтизме не было тотальным и не переросло в глубокий духовный кризис. Романтизм оказался пройденным этапом, необходимым и важным как для жизнестроительства, так и для творческого развития. Новые обстоятельства жизни и исторические реалии вносили свои коррективы в лирику.

Источник: Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века. — М.: ФЛИНТА, 2013