Сочинения Александра Пушкина. Статья пятая (В. Г. Белинский, 1844)
Взгляд на русскую критику. – Понятие о современной критике. – Исследование пафоса поэта, как первая задача критики. – Пафос поэзии Пушкина вообще. – Разбор лирических произведений Пушкина
В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйной,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря гул глухой,
Иль шопот речки тихоструйной.
Прежде нежели приступим к рассмотрению тех сочинений Пушкина, которые запечатлены его самобытным творчеством, почитаем нужным изложить наше воззрение на критику вообще. Доселе в русской литературе существовало два способа критиковать. Первый состоял в pазборе частных достоинств и недостатков сочинения, из которого обыкновенно выписывали лучшие или худшие места, восхищались ими или осуждали их, а на целое сочинение, на его дух и идею не обращали никакого внимания. С этим способом критики русскую литературу познакомили Карамзин и Макаров: первый своим разбором сочинений Богдановича, второй – сочинений Дмитриева.{1} Такой способ критики, очевидно, поверхностен и мелочен, даже ложен, ибо если критик смотрит на частности поэтического произведения без отношения их к целому, то необходимо должен находить дурным хорошее и хорошим дурное, смотря по произволу своего личного вкуса. Подобная критика могла существовать только в эпоху стилистики, когда на сочинения смотрели исключительно со стороны языка и слога и восхищались удачною фразою, удачным стихом, ловким звукоподражанием и т. п. Теперь такая критика была бы очень легка, ибо для того, чтоб отличить хорошие стихи от слабых или обыкновенных, теперь не нужно слишком много вкуса, а довольно навыка и литературной сметливости. Но как все в мире начинается с начала, то и такая критика для своего времени была необходима и хороша, и в то время не всякий мог с успехом за нее браться, а успевали в ней только люди с умом, талантом и знанием дела. С Мерзлякова начинается новый период русской критики: он уже хлопотал не об отдельных стихах и местах, но рассматривал завязку и изложение целого сочинения, говорил о духе писателя, заключающемся в общности его творений. Это было значительным шагом вперед для русской критики, тем более, что Мерзляков критиковал с жаром, основательностию и замечательным красноречием. Но, несмотря на то, его критика была бесплодна, потому что была несвоевременна: он критиковал на основаниях Баттё, Блера, Лагарпа, Эшенбурга, – основаниях, которые не более как через пять лет и в самой России сделались анахронизмом. С двадцатых годов критика русская начала предъявлять претензии на философию и высшие взгляды.{2} Она уже перестала восхищаться удачными звукоподражаниями, красивым стихом или ловким выражением, но заговорила о народности, о требованиях века, о романтизме, о творчестве и тому подобных, дотоле неслыханных, новостях. И это было также важным шагом вперед для русской критики, ибо если она еще и сама темно и сбивчиво понимала свои требования, повторяемые ею с чужого голоса, тем не менее она произвела ими живую реакцию псевдоклассическому направлению литературы. Сверх того, она прорвала плотину авторитетства, которая держала литературу в апатической неподвижности и идеи заменяла именами. Так, например, при всем уме, дарованиях, учености и образованности, которыми обладал Мерзляков, он от души считал Хераскова, Сумарокова и Петрова великими поэтами. Романтическая критика первая осмелилась указать правду об этих писателях и столкнуть с пьедестала их глиняные кумиры, которые сейчас же и развалились от этого толчка; ведь глина – не медь и не мрамор! Конечно, как псевдоклассическая критика Мерзлякова в своей старческой неподвижности не умела видеть такой же разницы между истинным поэтом Державиным и ритором-поэтом Ломоносовым, между огромным поэтом Державиным и прозаическими стихотворцами Сумароковым, Петровым и Херасковым, между самобытным и даровитым Фонвизиным и между холодным заимствователем чужеземных вдохновений – Княжниным, между народным и гениальным баснописцем Крыловым и даровитым переводчиком и подражателем Лафонтена – Дмитриевым, так же точно и мниморомантическая критика не замечала, в запальчивости своего юношеского одушевления, неизмеримой разницы между Пушкиным и вышедшими по следам его блестящими и даже вовсе неблестящими талантами и талантиками и, подобно первой, в короткое время наделала, вместо огромных глиняных кумиров, множество фарфоровых и фаянсовых статуэток. Но, несмотря на то, она дала простор уму и фантазии, освободив их от прокрустова ложа авторитета и стеснительных условных правил. Жизненность романтической критики более всего доказывается тем, что она продолжалась менее десяти лет и родила из себя другую, более строгую, хотя и не более твердую и определенную критику. Перед тридцатыми годами, и особенно с тридцатых годов, русская критика заговорила другим тоном и другим языком. Ее притязания на философские воззрения сделались настойчивее; она начала цитовать, кстати и некстати, не только Жан-Поля Рихтера, Шиллера, Канта и Шеллинга, но даже и Платона, заговорила об эсѳетических ѳеориях[1] и грозно восстала на Пушкина и его школу!{3} Даже собственно романтическая критика, та самая, которая несколько лет сряду провозглашала Пушкина
Где же безопасный проход между Сциллою бессистемности и Харибдою теорий? Судите поэта без всяких теорий – ваша критика будет отзываться произволом личного вкуса, личного мнения, которое важно для одних вас, а для других – не закон; судите поэта по какой-нибудь теории – вы разовьете и, может быть, очень хорошо, свою теорию, может быть, очень хорошую, но не покажете нам разбираемого вами поэта в его истинном свете. Какой же путь должна избрать критика нашего времени?
Гёте где-то сказал: «Какого читателя желаю я? – такого, который бы меня, себя и целый мир забыл и жил бы только в книге моей». Некоторые немецкие аристархи оперлись на это выражение великого поэта, как на основной краеугольный камень эстетической критики. И однакож односторонность гётевой мысли очевидна. Подобное требование очень выгодно для всякого поэта, не только великого, но и маленького; приняв его на веру и безусловно, критика только и делала бы, что кланялась в пояс то тому, то другому поэту, ибо, так как все имеет свою причину и основание – и даже эгоизм, дурное направление, самое невежество поэта, то, если критик будет смотреть на произведение поэта без всякого отношения к его личности, забыв о самом себе и о целом мире, – естественно, что творения этого поэта, – будь они только ознаменованы большею или меньшею степенью таланта, – явятся непогрешительными и достойными безусловной похвалы. При немецкой апатической терпимости ко всему, что бывает и делается на белом свете, при немецкой безличной универсальности, которая, признавая
Но каким же образом уловить тайну личности поэта в его творениях? Что должно делать для этого при изучении произведений его?
Изучить поэта, значит не только ознакомиться, через усиленное и повторяемое чтение, с его произведениями, но и перечувствовать, пережить их. Всякий истинный поэт, на какой бы ступени художественного достоинства ни стоял, а тем более всякий великий поэт никогда и ничего не выдумывает, но облекает в живые формы общечеловеческое. И потому, в созданиях поэта, люди, восхищающиеся ими, всегда находят что-то давно знакомое им, что-то свое собственное, что они сами чувствовали или только смутно и неопределенно предощущали или о чем мыслили, но чему не могли дать ясного образа, чему не могли найти слово и что, следовательно, поэт умел только выразить. Чем выше поэт, то есть чем общечеловечественнее содержание его поэзии, тем проще его создания, так что читатель удивляется, как ему самому не вошло в голову создать что-нибудь подобное: ведь это так просто и легко! Сочинения, в которых люди ничего не узнают своего и в которых все принадлежит поэту, не заслуживают никакого внимания, как пустяки. На этой-то общности, по которой создание поэта столько же принадлежит всему человечеству, сколько и ему самому, – на этой-то общности и основывается возможность всем и каждому, в ком есть человеческое (то есть духовное, разумное), переживать произведения художника, изучая их. Пережить творения поэта – значит переносить, перечувствовать в душе своей все богатство, всю глубину их содержания, переболеть их болезнями, перестрадать их скорбями, переблаженствовать их радостью, их торжеством, их надеждами. Нельзя понять поэта, не будучи некоторое время под его исключительным влиянием, не полюбив смотреть его глазами, слышать его слухом, говорить его языком. Нельзя изучить Байрона, не быв некоторое время байронистом в душе, Гёте – гётистом, Шиллера – шиллеристом, и т. д. Конечно, такое добровольное подчинение чуждому влиянию есть еще только экстатическое увлечение поэтом, а не спокойное, строгое и истинное его понимание, – и до этого понимания можно дойти только через переход из восторженного увлечения к хладнокровно-спокойному созерцанию; но это увлечение поэтом есть первый и необходимый момент в процессе его изучения. И потому нельзя в одно время изучить более одного поэта, нельзя на это время не считать его выше всех других поэтов, нельзя не утратить своей способности понимать произведения других поэтов и восхищаться ими. Когда одна великая мысль до такой степени обоймет и наполнит собою человека, что сделается костью от костей его, плотью от плоти его, – в душе человека уже нет места для другой мысли!
Общечеловеческое безгранично только в своей идее; но, осуществляясь, оно принимает известный характер, известный колорит, так сказать. Оттого, хотя все великие поэты выражали В своих созданиях общечеловеческое, однакож, творения каждого из них отличаются своим собственным характером. Велик Шекспир и велик Байрон, но резкая черта отличает творения одного от творений другого. Чем выше поэт, тем оригинальнее мир его творчества, – и не только великие, даже просто замечательные поэты тем и отличаются от обыкновенных, что их поэтическая деятельность ознаменована печатью самобытного и оригинального характера. В этой характерной особности заключается тайна их личности и тайна их поэзии. Уловить и определить сущность этой особности, значит найти ключ к тайне личности и поэзии поэта.
В чем же должно искать этого ключа?
Каждое поэтическое произведение есть плод могучей мысли, овладевшей поэтом. Если б мы допустили, что эта мысль есть только результат деятельности его рассудка, мы убили бы этим не только искусство, но и самую возможность искусства. В самом деле, что мудреного было бы сделаться поэтом, и кто бы не в состоянии был сделаться поэтом по нужде, по выгоде или по прихоти, если б для этого стоило только придумать какую-нибудь мысль, да и втискать ее в придуманную же форму? Нет, не так это делается поэтами по натуре и призванию! У того, кто не поэт по натуре, пусть придуманная им мысль будет глубока, истинна, даже свята, – произведение все-таки выйдет мелочное, ложное, фальшивое, уродливое, мертвое – и никого не убедит оно, а скорее разочарует каждого в выраженной им мысли, несмотря на всю ее правдивость! Но между тем, так-то именно и понимает толпа искусство, этого-то именно и требует она от поэтов! Придумайте ей, на досуге, мысль получше, да потом и обделайте ее в какой-нибудь вымысел, словно брильянт в золото! Вот и дело с концом! Нет, не такие мысли и не так овладевают поэтом и бывают живыми зародышами живых созданий! Искусство не допускает к себе отвлеченных философских, а тем менее рассудочных идей: оно допускает только идеи поэтические, а поэтическая идея – это не силлогизм, не догмат, не правило, это – живая страсть, это пафос… Что такое пафос? – Творчество – не забава, и художественное произведение – не плод досуга или прихоти; оно стоит художнику труда; он сам не знает, как западает в его душу зародыш нового произведения,{7} он носит и вынашивает в себе зерно, поэтической мысли, как носит и вынашивает мать младенца в утробе своей; процесс творчества имеет аналогию с процессом деторождения и не чужд мук, разумеется духовных, этого физического акта. И потому, если поэт решится на труд и подвиг творчества, значит, что его к этому движет, стремит какая-то могучая сила, какая-то непобедимая страсть. Эта сила, эта страсть – пафос. В пафосе поэт является влюбленным в идею, как в прекрасное, живое существо, страстно проникнутым ею, – и он созерцает ее не разумом, не рассудком, не чувством и не какою-либо одною способностью своей души, но всею полнотою и целостью своего нравственного бытия, – и потому идея является в его произведении не отвлеченною мыслью, не мертвою формою, а живым созданием, в котором живая красота формы свидетельствует о пребывании в ней божественной идеи и в котором нет черты, свидетельствующей о сшивке или спайке, – нет границы между идеею и формою, но та и другая являются целым и единым органическим созданием. Идеи истекают из разума; но живое творит и рождает не разум, а любовь. Отсюда ясно видна разница между идеею отвлеченною и поэтическою: первая – плод ума, вторая – плод любви, как страсти. Но отчего же, скажут, называть это пафосом, а не страстью? – Оттого, что слово «страсть» заключает в себе понятие более чувственное, тогда как слово «пафос» заключает в себе понятие более нравственное. В страсти много индивидуального, личного, своекорыстного, темного, в ней может быть даже низкое и подлое; потому что можно питать страсть не только к женщине, но и к женщинам, не только к славе, но и к почестям, можно питать страсть к деньгам, к вину, к гастрономии. В страсти много чисто чувственного, кровного, нервического, телесного, земного. Под «пафосом» разумеется тоже страсть, и притом соединенная с волнением крови, с потрясениям всей нервной системы, как и всякая другая страсть; но пафос всегда есть страсть, возжигаемая в душе человека идеею и всегда стремящаяся к идее, – следовательно, страсть чисто духовная, нравственная, небесная. Пафос простое умственное постижение идеи превращает в любовь к идее, полную энергии и страстного стремления. В философии идея является бесплотною; через пафос она превращается в дело, в действительный факт, в живое создание. От слова пафос, или патос (pathos), происходит слово патетический, наиболее употребляемое в отношении к драматической поэзии, как к наиболее исполненной пафоса по своей сущности. Но мы лучше объясним значение пафоса указанием на него в великих произведениях искусства.
Пафос Шекспировой драмы «Ромео и Джюльета» составляет идея любви, – и потому пламенными волнами, сверкающими ярким светом звезд, льются из уст любовников восторженные патетические речи… Это пафос любви, потому что в лирических монологах Ромео и Джюльеты видно не одно только любование друг другом, но и торжественное, гордое, исполненное упоения признание любви, как божественного чувства. В тех монологах Ромео и Джюльеты, когда их любви начало угрожать несчастие, бурным потоком изливается энергия раздраженного чувства, вдруг встретившего препятствие своему вольному и широкому разливу. Пафос «Гамлета» составляет борьба негодования на порок и преступление с бессилием вступить с ними в открытый и отчаянный бой, как того требует сознание долга. Гамлет в покойном короле страстно любил отца и высоко уважал великого человека, – этот король вероломно, изменнически убит – и кем же? – шутом и пьяницею, человеком бездушным и подлым, который украл у своего родного брата и корону, и жизнь, и честь его жены, Гамлетовой матери, которая, по ничтожеству своего характера, делит с убийцею своего царя и брата, а ее мужа, неправедно добытую власть и оскверненное прелюбодеянием ложе!.. Сколько причин для Гамлета мстить неумолимо, страшно за поруганное право, за грех цареубийства и братоубийства, за порок матери, за украденную под полою корону, за добродетель, за величие, за себя самого!.. Он знает, что ему должно делать, на что его вызвала судьба, и он робеет предстоящего подвига, бледнеет страшного вызова, колеблется и только говорит, вместо того чтоб делать, в своей позорной нерешительности. Но если слаба его воля, то душа его столько же велика, сколько и чиста. Он это сознает, – и с какою горечью, с какою страстью высказывается его презрение к самому себе в этих больших монологах, которые, тотчас как он остается один и сдерживаемое им доселе чувство получает свободу, вырываются из него, словно огромная река, скинувшая с себя вешний лед и затопляющая окрестные поля… В этих патетических монологах высказывается весь пафос этой трагедии, выступает наружу та внутренняя эксцентрическая сила, которая заставила поэта взяться за перо, чтоб сложить с души своей тяготившее ее бремя… Таких примеров можно было бы привести много, но для объяснения нашей мысли довольно и этих двух.
Итак, каждое поэтическое произведение должно быть плодом пафоса, должно быть проникнуто им. Без пафоса нельзя понять, что заставило поэта взяться за перо и дало ему силу и возможность начать и кончить иногда довольно большое сочинение. Поэтому выражения: в этом произведении есть идея, а в этом нет идеи, не совсем точны и определенны. Вместо этого должно говорить: в чем состоит пафос этого произведения? или: в этом произведении есть пафос, а в этом нет. Это будет гораздо определеннее и точнее, потому что многие ошибочно принимают за идею то, что может быть идеею везде, кроме произведения, где ее думают видеть и где она, в самом-то деле, является просто резонерством, кое-как прикрытым сшивными лохмотьями бедной формы, из-под которой так и сквозит его нагота. Пафос – другое дело. Надо быть совершенно лишенным всякого эстетического такта, чтоб увидеть пафос в произведении холодном, мертвом, в котором идея с формою слиты, как масло с водою, или сшиты на живую нитку белыми стежками.
Как ни многочисленны, как ни разнообразны создания великого поэта, но каждое из них живет своею жизнию, а потому и имеет свой пафос. Тем не менее весь мир творчества поэта, вся полнота его поэтической деятельности тоже имеет свой единый пафос, к которому пафос каждого отдельного произведения относится, как часть к целому, как оттенок, видоизменение главной идеи, как одна из ее бесчисленных сторон. И это относится не к одним односторонним поэтам, каков был, например, Байрон, но также и к таким, которых произведения удивляют своею многосторонностию и многоразличием направлений, каков, например, Шекспир. И это очень естественно: всякая личность единична; у ней может, быть много интересов и направлений, но всегда под преобладающим влиянием одного главного; а так как личность есть живой и непосредственный источник творческой деятельности, то и все произведения поэта должны быть запечатлены единым духом, проникнуты единым пафосом. И вот этот-то пафос, разлитый в полноте творческой деятельности поэта, есть ключ к его личности и к его поэзии. Первым делом, первою задачею критика должна быть разгадка, в чем состоит пафос произведений поэта, которого взялся он быть изъяснителем и оценщиком. Без этого он может раскрыть некоторые частные красоты или частные недостатки в произведениях поэта, наговорить много хорошего à propos[3] к ним, но значение поэта и сущность его поэзии останутся для него так же тайною, как и для читателей, которые думали бы найти в его критике разрешение этой тайны. Сверх того, он рискует быть или пристрастным хвалителем, или, что одно и то же, пристрастным порицателем поэта, приписать ему достоинства и недостатки, которых в нем нет, или не заметить тех, которые в нем есть. Но главное – он всегда ошибется в общем выводе своих исследований о поэте. Именно таким образом грешила против поэтов русская критика тридцатых годов. Так, например, один критик того времени{8} поставил в величайшую вину поэзии Жуковского то, что она совершенно лишена народности. Если б он понял, что пафос поэзии Жуковского есть романтизм – плод жизни Западной Европы в средние века и, следовательно, элемент, которого совершенно чужда русская народность, – он не стал бы нападать на знаменитого поэта за то, что составляет его величайшую заслугу.{9}
Конец ознакомительного фрагмента.
kartaslov.ru
Конспектирование статей В. Г. Белинского «Сочинения Александра Пушкина»
Конспектирование складывается из нескольких этапов:
1. Ознакомительный этап. Вся статья внимательно прочитывается, во время чтения делаются пометки на полях (простым карандашом) – отмечаются основные положения, аргументы, особо выделяются важные и точные определения, которые потом
включаются в конспект.
После прочтения вырисовывается общий план статьи, который сначала надо записать на черновике, а потом пункты плана перенести на поля чистовика конспекта.
2. Составление конспекта. Статья вторично прочитывается по разделам и конспектируется, т. е. кратко излагаются своими словами содержание раздела, основные его мысли, утверждения, определения (тезисы, положения) и доводы. Наиболее яркие и точные формулировки или цитируются в контексте своего предложения, или целиком включаются в конспект как цитаты. Таким образом конспектируется каждый раздел статьи.
3. Завершающий этап. Статья ещё раз просматривается, потом прочитывается конспект, сопоставляется со статьёй. Пропущенные мысли (краткие) записываются па полях, а значительные – в конце конспекта.
В. Г. Белинский. «Сочинения Александра Пушкина»
Статья восьмая
«Евгений Онегин»
План
I. Место романа в творчестве Пушкина.
II. «Евгений Онегин» есть поэма историческая».
III. «Евгений Онегин» – «национально-русское произведение».
IV. «Онегин» есть поэтически верная действительности картина русского общества в известную эпоху».
V. Образ Онегина.
1. Характерные черты личности героя.
2. Отношение Онегина к Татьяне.
3.Дальнейшая судьба главного героя романа.
VI. Образ Ленского.
1. «Романтик и по натуре и по духу времени».
2. Ленские теперь – «самые пустые и пошлые люди».
I. В начале статьи Белинский, говоря о месте и значении романа в творчестве писателя, отмечает, что «Онегин» есть самое задушевное произведение Пушкина. В этом романе более, чем в других сочинениях, отразилась «личность поэта»: «Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы. Оценить такое произведение – значит оценить самого поэта во всём объёме его творческой деятельности» – так утверждает критик неразрывную связь личности Пушкина и его творения.
II. Белинский называет «Евгения Онегина» «поэмой исторической в полном смысле слова, хотя в числе её героев нет ни одного исторического лица». Критик объясняет это утверждение тем, что «прежде всего в «Онегине» мы видим поэтически воспроизведённую картину русского общества, взятого в одном из интереснейших моментов его развития». Это «поэма историческая» и потому, что «в ней Пушкин является не просто поэтом только, но и представителем впервые
пробудившегося общественного самосознания». Критик даёт понять, что историческая атмосфера присутствует во всех эпизодах и картинах романа, в обрисовке основных героев и второстепенных персонажей.
III. Белинский определяет роман «Евгений Онегин» как «произведение в высшей степени художественное», народное, «в высшей степени оригинальное и национально-русское». Только «с Пушкиным русская поэзия из робкой ученицы явилась даровитым и опытным мастером». Белинский считает, что «первая истинно национально-русская поэма в стихах была и есть –
«Евгений Онегин». Критик иронизирует над теми, кто смешивает «народность» с «простонародностью», или псевдонародностью, сводившейся к внешнему изображению отдельных сторон «низкого быта», высмеивает славянофильский национализм с его «лапотно-сермяжными мнениями» о том, будто бы прогресс русской жизни со времён Петровских реформ есть отступление от русской национальности и народности, «будто бы русский во фраке или русская в корсете – уже не русские и что русский дух даёт себя чувствовать только
там, где есть зипун, лапти, сивуха и кислая капуста». Белинский называет такое представление о народности «маниловщиной». Для подтверждения своих мыслей критик приводит слова Гоголя: «Истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но
глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа…» Пушкин, отмечает Белинский, умел «разгадать тайну народной психеи», а значит, умел «равно быть верным действительности при изображении и низших, и средних, и высших сословий». Критик подчёркивает, что «великий национальный поэт равно умеет заставить говорить и барина и мужика их языком». Итак, по словам Белинского, «тайна национальности каждого парода заключается не в его одежде и кухне, а в его, так сказать, манере понимать вещи», в правдивом изображении действительности. Если изображение жизни верно, то и народно.
IV. Важнейшим принципом реализма критик считает всесторонность (универсализм) и правдивость; «Он взял эту жизнь, как она есть, не отвлекая от неё только одних поэтических её мгновений; взял её со всем холодом, со всею её прозою и пошлостию».
Утверждая, что «„Онегин” есть поэтически верная действительности картина русского общества в известную эпоху», Белинский далее делает экскурс в прошлое, прослеживая, как со времён Петра Великого развивался в России класс дворянства, как превращался он – в лице лучших своих представителей – в носителя просвещения и прогресса. Передовые дворяне сформировались отдельно «от массы народа по своему образу жизни». 1812 год потряс Россию, «пробудил её спящие силы и открыл в ней новые, дотоле не известные источники сил», «возбудил народное сознание и народную гордость и всем этим способствовал зарождению публичности, как началу общественного мнения».
V. В романе «Пушкин изобразил русское общество в одном из фазисов его образования, его развития» «в лице Онегина, Ленского и Татьяны», т. е. взяты чувствующие и мыслящие герои, а не вообще представители дворян. Белинский пишет о Пушкине: «Он любил сословие, в котором почти исключительно выразился прогресс русского общества и к которому
принадлежал сам, – и в «Онегине» он решился представить нам внутреннюю жизнь этого сословия, а вместе с ним и общество в том виде, в каком оно находилось в избранную им эпоху…» 1. С аристократизмом Онегина критик связывает его лучшие качества: ум, естественность, искренность, бескорыстие, доброту, благородство, преданность высоким мечтаниям, силу чувства, недовольство собою и окружающей жизнью. Онегин – человек «света», но человек с недюжинными задатками. Вся трагедия его в том, что нет для него условий развернуться, обнаружить себя: «…бездеятельность и пошлость жизни душат его; он даже не знает, чего ему надо, чего ему хочется; но он знает, и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность». Было бы неверно обвинять героя в безнравственности, «совершенно отрицать в Онегине душу и сердце, видеть в нём человека холодного, сухого и эгоиста по натуре». Белинский пишет: «Светская жизнь не убила в Онегине чувства, а только охолодила к бесплодным страстям и мелочным развлечениям». Неудовлетворённость, разочарованность, озлобленный ум – свидетельства того, насколько герой выше светского общества. Критик подчёркивает, что не натура, не страсти, не заблуждения и предрассудки сделали Онегина таким, а время, век, воспитание. Неумение найти смысл жизни, применить свои богатые силы – это болезнь века, социальная трагедия; её корни – в уродливости современной эпохи, типичным представителем которой и является Онегин. Не случайно Белинский, говоря об эгоизме героя, делает существенную оговорку: «страдающий эгоист», «эгоист поневоле». Это точная формула. Жизнь Онегина – это страдание, но «страдание истинное, без котурна, без ходуль, без драпировки, без фраз». Томящее Онегина после путешествия чувство – «тоска, тоска!», под которой спрятано глубокое и истинное страдание честной, умной, открытой к добру личности, – передавало драму передовых людей того времени. В то же время Белинский понимает, что нравственные страдания героя – показатель великого общественного пробуждения. Вот почему появление типа Онегина, который Пушкин открыл в русской действительности, есть «акт сознания русского общества», этап его духовного развития.
2. Характер Онегина Белинский рассматривает в его развитии. Говоря о встрече героя с Татьяной в деревне, критик подчёркивает как определяющую черту в поведении Евгения неподдельное и безусловное благородство. Онегин перерождается под влиянием своей любви к Татьяне, о чём свидетельствует его послание: «Письмо Онегина к Татьяне горит страстью; в нём уже нет иронии, нет светской умеренности, светской маски… он бросился в эту борьбу… со всем безумством искренней страсти, которая так и дышит в каждом слове его письма». Роман оканчивается отповедью Татьяны, и «читатель навсегда расстаётся с Онегиным в самую злую минуту его жизни…»
3. Рассуждая о развитии образа героя в дальнейшем, Белинский не исключает возможности его духовного возрождения. Об этом говорят следующие многозначительные строки: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мёртвую, холодную апатию? – Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца?» Дальнейшее развитие личности Онегина критик ставил в зависимость от жизненных обтоятельств, в которых он мог бы оказаться. «Онегин – характер действительный, в том смысле… что он мог быть счастлив или несчастлив только в действительности и через действительность». 
Белинский считает, что в незавершённости произведения – глубокий и много говорящий смысл, что роман «без конца» был предопределён самой жизнью, ибо развязка событии не была ещё дана историей. В то же время роман закончен: «…поэт, благодаря своему творческому инстинкту, мог написать полное и оконченное сочинение… и умел остановиться именно там, где роман сам собою чудесно заканчивается и развязывается, – на картине потерявшегося, после объяснения с Татьяною, Онегина».
VI. «В Ленском Пушкин изобразил характер, совершенно противоположный характеру Онегина, характер совершенно отвлечённый, совершенно чуждый действительности». Ленский был «романтик и по натуре и по духу времени… Это было существо, доступное всему прекрасному, высокому, душа чистая и благородная». Но в то же время критик отмечает в нём полнейшее незнание жизни, оторванность от неё: «…вечно толкуя о жизни, никогда не знал её». Ленский полюбил Ольгу, видя в ней «романтическую мечту, нимало не подозревая будущей барыни». Критик заключает, что «люди, подобные Ленскому… или перерождаются в совершенных филистеров, или… делаются… устарелыми мистиками и мечтателями… Ленские не перевелись и теперь; они только переродились. В них уже не осталось ничего, что так обаятельно прекрасно было в Ленском… Словом, это теперь самые несносные, самые пустые и пошлые люди».
В. Г. Белинский. «Сочинения Александра Пушкина»
Статья девятая
«Евгений Онегин»
(Окончание)
План
I. Образ Татьяны.
1. Окружающая обстановка, условия, в которых воспитывалась героиня.
2. «Существо исключительное» в своей среде.
3. Тип русской женщины.
4. Развитие образа.
5. Последнее объяснение с Онегиным.
II. «Евгений Онегин» – «энциклопедия русской жизни».
III. Общественное и литературное значение романа.
I. Белинский говорит о величии подвига Пушкина, которое заключается в том, что «…он первый поэтически воспроизвёл, в лице Татьяны, русскую женщину».
1. Критик останавливает внимание на положении женщины в России, на нравственной атмосфере, в которой родилась и выросла Татьяна. Однообразие и пошлость жизни исказили естественную и живую натуру пушкинской героини. Жизнь Татьяны – тоже страдание, ибо весь её облик, её чувства и мысли находятся в противоречии с окружающим её миром.
2. «Но среди этого мира нравственно увечных явлений» Татьяна – «колоссальное исключение», «натура гениальная, не подозревающая своей гениальности». Критик говорит о цельности натуры героини, которой чужды внутренние противоречия. «Натура Татьяны не многосложна, но глубока и сильна… Татьяна создана как будто вся из одного цельного куска, без всяких приделок и примесей. Вся жизнь её проникнута тою целостностью, тем единством, которое в мире искусства составляет высочайшее достоинство художественного произведения». Татьяна – «это редкий, прекрасный цветок, случайно выросший в расселине дикой скалы…»
3. При всей своей исключительности Татьяна – «тип русской женщины». «Натура глубокая, любящая, страстная», сумевшая остаться «естественною, простою» среди искусственности и уродливости окружавшей её действительности, она воплотила в себе лучшие стороны русского национального характера. Для Белинского, как и для Пушкина, Татьяна – «милый идеал». Вместе с тем критик не отрывает её образ от реальной действительности, не возвышает, не идеализирует её. «Весь внутренний мир Татьяны заключался в жажде любви… ум её спал…»
4. Существо глубоко чувствующее, но замкнутое, Татьяна полюбила не Ленского, которого хорошо знала, а «окружённого тайною» Онегина. В искреннем, привлекающем своей непосредственностью письме сказалась вся Татьяна с её «экзальтированным воображением»: здесь и «великодушные движения сердца», и благородный, но наивный порыв. Анализируя развитие образа Татьяны, Белинский отмечает, что пробуждение ума произошло у героини после посещения ею опустелого дома Онегина. Это место критик относит «к лучшим местам поэмы и драгоценнейшим сокровищам русской поэзии». Критик далее разъясняет свою мысль: «…в Татьяне наконец совершился акт сознания; ум её проснулся. Она поняла наконец, что есть для человека интересы, есть страдания и скорби, кроме интереса страданий и скорби любви». Правда, открывшийся Татьяне мир остался ей чуждым, и всё же прикосновение к нему и чтение книг Онегина «приготовили Татьяну к перерождению из деревенской девочки в светскую даму, которое так удивило и поразило Онегина».
5. Анализируя последнюю встречу пушкинских героев, критик размышляет о том, что поведение Татьяны соответствует логике развития её характера: в тех обстоятельствах, в которые она попала, она не могла поступить иначе. «Жизнь женщины по преимуществу сосредоточена в жизни сердца; любить – значит для неё жить, а жертвовать – значит любить. Для этой роли создала природа Татьяну; но общество пересоздало её…»
П. Критик отмечает, что Пушкин в своей поэме «умел коснуться так многого, намекнуть о столь многом, что принадлежит исключительно к миру русской природы, к миру русского общества!». Белинский говорит также, что «отступления, делаемые поэтом от
рассказа, обращения его к самому себе, исполнены необыкновенной грации, задушевности, чувства, ума, остроты; личность поэта в них является такою любящею, такою гуманною». Всё это даёт критику основание сделать вывод: «„Онегина” можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением».
III. В восьмой статье Белинский пишет: «Не говоря уже об эстетическом достоинстве «Онегина», – эта поэма имеет для нас, русских, огромное историческое и общественное значение». В конце данной статьи критик уточняет: поэма эта – «акт сознания для русского общества». Произведение Пушкина было фактором пробуждения и активизации самосознания передовых людей. Критик размышляет о том, что в «Онегине» многое устарело теперь», что русское общество растёт «и обгоняет «Онегина». Однако, несмотря на это, «как бы далеко оно ни ушло, но всегда будет оно любить эту поэму, всегда будет останавливать на ней исполненный любви и благодарности взор…»
Роман Пушкина, указывает Белинский, оказал огромное влияние на современную и последующую литературу: «Без «Онегина» был бы невозможен «Герой нашего времени», так же как без «Онегина» и «Горя от ума» Гоголь не почувствовал бы себя готовым на изображение русской действительности, исполненное такой глубины и истины».
Литература
Озеров Ю. А. Раздумья перед сочинением. (Практические советы поступающим в вузы): Учебное пособие. – М.: Высшая школа, 1990. – С. 99–100, 107–114.
multiurok.ru
белинский о пушкин 5 статья кратко
Школьная программа по литературе
Нарвский Языковой Лицей Школьная программа по литературе 1 курс Нарва 2015 I курс «Литература первой половины XIX века: романтизм, зарождение реализма» Цели обучения Обучение русской литературе периода
В траурные дни гибели Пушкина
5 фев 2013. Вокруг Пушкина: К 175-летию со дня гибели поэта… и он же будет провожать траурный кортеж с телом Пушкина по просьбе Натальи. 571268790 Поэт и общество в лирике М.Ю. Лермонтова. В траурные
Поурочно-тематический план:
«Утверждено» Решением Методического объединения 31.08.2011 Этап обучения Предмет Название 9 параллель литература литература Поурочно-тематический план: Период урока Тема урока Контроль Домашнее задание
Сочинение грушницкий и его роль в романе
Сочинение грушницкий и его роль в романе Сочинения по русской литературе Юнкер Грушницкий вторая контрастная фигура, поставленная Цель его жизни сделаться героем романа. Возможно, это предчувствие и сыграло
Александр Сергеевич Пушкин ( ) II уровень:
10 класс гуманитарный. Русская литература. Авторы учебника: Р.Р.Грдзелян, К.М.Мхитарян, Р.А.Тер-Аракелян ТЕМАТИЧЕСКОЕ ПЛАНИРОВАНИЕ программного материала. Составила Асатрян Н. Тема урока Домашнее задание
сочинение дубровский и маша. Скачать
27 сен 2013. Скачать; Получить код. Маша Троекурова и Владимир Дубровский ( главы XI XVI).. Темы сочинений по роману «Дубровский». 1147112995 реферат скачать бизнес план предприятия сочинение на тему я
основные темы лирики блока.zip
13 ноя 2010. Мы рассмотрим процесс создания новой темы для программы TurboSite на. в процессе генерации сайта заменяются программой на тот или иной текст.. Блок содержимого страницы в ее шаблоне выглядит
СОДЕРЖАНИЕ ПРОГРАММЫ
Требования к уровню подготовки обучающихся Обучающиеся должны знать: Основные этапы жизненного и творческого пути классических писателей. Тексты художественных произведений. Сюжет, особенности композиции.
Сочинение по тексту белинского сила воли
Сочинение по тексту белинского сила воли Напишите сочинение-рассуждение на тему: Какого человека можно считать Ваши рассуждения: один пример-аргумент приведите из прочитанного текста, Ник Вуйчич каждую
docplayer.ru
Белинский о Пушкине. Статья 5
Доселе в русской литературе существовало два способа критиковать. Первый состоял в pазборе частных достоинств и недостатков сочинения, из которого обыкновенно выписывали лучшие или худшие места, восхищались ими или осуждали их, а на целое сочинение, на его дух и идею не обращали никакого внимания(Карамзин и Макаров: первый своим разбором сочинений
Богдановича, второй — сочинений Дмитриева).
… Теперь такая критика была бы очень легка, ибо для того, чтоб
отличить хорошие стихи от слабых или обыкновенных, теперь не нужно слишком
много вкуса, а довольно навыка и литературной сметливости. Но как все в мире
начинается с начала, то и такая критика для своего времени была необходима и
хороша, и в то время не всякий мог с успехом за нее браться, а успевали в
ней только люди с умом, талантом и знанием дела.
С Мерзлякова начинается новый период русской критики: он уже хлопотал не об отдельных стихах и местах, но рассматривал завязку и изложение целого сочинения, говорил о духе писателя, заключающемся в общности его творений. Это было значительным шагом вперед для русской критики, тем более, что Мерзляков критиковал с жаром, основательностию и замечательным красноречием (но его критика была бесплодна, потому что была несвоевременна С двадцатых годов критика русская начала предъявлять претензии на философию и высшие взгляды. (…) Перед тридцатыми годами, и особенно с тридцатых годов, русская критика заговорила другим тоном и другим языком. Ее притязания на философские воззрения сделались настойчивее; она начала цитовать, кстати и некстати, не только Жан-Поля Рихтера, Шиллера, Канта и
Шеллинга, но даже и Платона, заговорила об эсѳетических ѳеориях
{Эстетических теориях.} и грозно восстала на Пушкина и его школу! (пишет про «одного ученого критика», который нашел, что «герои поэм Пушкина относятся к героям поэм Байрона, как мелкие бесенята к сатане») Изучить поэта, значит не только ознакомиться, через усиленное и повторяемое чтение, с его произведениями, но и перечувствовать, пережить их. Всякий истинный поэт, на какой бы ступени художественного достоинства ни стоял, а тем более всякий великий поэт никогда и ничего не выдумывает, но
облекает в живые формы общечеловеческое. Чем выше поэт, то есть чем общечеловечественнее содержание его поэзии, тем проще его создания, так что читатель удивляется, как ему самому не вошло в голову создать что-нибудь подобное: ведь это так просто и легко! (про общечеловеческое в поэзии) Общечеловеческое безгранично только в своей идее; но, осуществляясь, оно принимает известный характер, известный колорит, так сказать. Оттого, хотя все великие поэты выражали В своих созданиях общечеловеческое, однакож, творения каждого из них отличаются своим собственным характером. Велик Шекспир и велик Байрон, но резкая черта отличает творения одного от творений другого. Чем выше поэт, тем оригинальнее мир его творчества, — и не только великие, даже просто замечательные поэты тем и отличаются от обыкновенных, что их поэтическая деятельность ознаменована печатью самобытного и оригинального характера. В этой характерной особности заключается тайна их личности и тайна их поэзии. Уловить и определить сущность этой особности, значит найти ключ к тайне личности и поэзии поэта. (далее- пространное рассуждение о пафосе, анализирует пафос Шекспира). Вывод: каждое поэтическое произведение должно быть плодом пафоса, должно
быть проникнуто им. Без пафоса нельзя понять, что заставило поэта взяться за
перо и дало ему силу и возможность начать и кончить иногда довольно большое
сочинение. Много и многими было писано о Пушкине. Все его сочинения не составляют
и сотой доли порожденных ими печатных толков. Одни споры классиков с
романтиками за «Руслана и Людмилу» составили бы порядочную книгу, если бы их
извлечь из тогдашних журналов и издать вместе. Но это было бы интересно
только как исторический факт литературной образованности и литературных
нравов того времени — факт, узнав который, нельзя не воскликнуть:
Свежо предание, а верится с трудом!
И таковы все толки наших аристархов о Пушкине, и хвалебные и порицательные;
из них ничего не извлечешь, ничем не воспользуешься. Исключение остается
только за статьею Гоголя «О Пушкине» в «Арабесках», изданных в 1835 году
(часть 1-я, стр. 212). Об этой замечательной статье мы еще не раз вспомянем
в продолжение нашего разбора.
Пушкин был призван быть первым поэтом-художником Руси, дать ей поэзию,
как искусство, как художество, а не только как прекрасный язык чувства. Само
собою разумеется, что один он этого сделать не мог.
Повторим здесь уже сказанное нами сравнение, что все эти поэты относятся к Пушкину, как малые и великие реки — к морю, которое наполняется их водами. Поэзия Пушкина была этим морем. (…) Чтоб изложить нашу мысль сколько возможно яснее и доказательнее, мы посвятили особую статью на разбор не только ученических стихотворений ребенка-Пушкина, но и стихотворений юноши-Пушкина, носящих на себе следы влияния предшествовавшей школы. Эти последние стихотворения несравненно ниже тех, в которых он явился самобытным творцом, но в то же время они и далеко выше образцов, под влиянием которых были написаны. Эта первая часть заключает в себе стихотворения, писанные от 1815 до 1824
года; они расположены по годам, и потому можно видеть, как с каждым годом
Пушкин являлся менее учеником и подражателем, хотя и превзошедшим своих
учителей и образцов, и боле самобытным поэтом.
Вторая часть заключает в себе пьесы, писанные от 1825 до 1829 года, и только в отделе стихотворений 1825 года заметно еще некоторое влияние старой школы, а в пьесах следующих за тем годов оно уже исчезло совершенно. (Сравнивает стих Жуковского и Пушкина). Читая Гомера, вы видите возможную полноту художественного совершенства;
но она не поглощает всего вашего внимания; не ей исключительно удивляетесь
вы: вас более всего поражает и занимает разлитое в поэзии Гомера
древнеэллинское миросозерцание и самый этот древнеэллинский мир. В поэзии Байрона, прежде всего, обоймет вашу душу ужасом удивления колоссальная личность поэта, титаническая смелость и гордость его чувств и мыслей. В поэзии Гёте перед вами выступает поэтически созерцательный мыслитель, могучий царь и властелин внутреннего мира души человека. В поэзии Шиллера вы преклонитесь с любовию и благоговением перед трибуном человечества, провозвестником гуманности, страстным поклонником всего высокого и нравственно прекрасного.
В Пушкине, напротив, прежде всего увидите художника, вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства, как для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически-прекрасному, любящего все и потому терпимого ко всему.
Призвание Пушкина объясняется историею нашей литературы. Русская поэзия
— пересадок, а не туземный плод. {329} Всякая поэзия должна быть выражением
жизни в обширном значении этого слова, обнимающего собою весь мир,
физический и нравственный. До этого ее может довести только мысль. Но чтоб
быть выражением жизни, поэзия прежде всего должна быть поэзиею.
Наша русская поэзия до Пушкина была именно позолоченною пилюлею,
подслащенным лекарством. И потому в ней истинная, вдохновенная и творческая
поэзия только проблескивала временами в частностях, и эти проблески тонули в
массе риторической воды. Много было сделано для языка, для стиха, кое-что
было сделано и для поэзии; но поэзии как поэзии, то есть такой поэзии,
которая, выражая то или другое, развивая такое или иное миросозерцание,
прежде всего была бы поэзией — такой поэзии еще не было! Пушкин был призван
быть живым откровением ее тайны на Руси. И так как его назначение было
завоевать, усвоить навсегда русской земле поэзию, как искусство, так, чтоб
русская поэзия имела потом возможность быть выражением всякого направления,
всякого созерцания, не боясь перестать быть поэзиею и перейти в рифмованную
прозу, — то естественно, что Пушкин должен был явиться исключительно
художником. Еще раз: до Пушкина были у нас поэты, но не было ни одного
поэта-художника; Пушкин был первым русским поэтом-художником. Поэтому даже
самые первые незрелые юношеские его произведения, каковы: «Руслан и
Людмила», «Братья-разбойники», «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский
фонтан», отметили своим появлением новую эпоху в истории русской поэзии.
Если в поименованных нами первых поэмах Пушкина видно так много этого
художества, которым так резко отделились они от произведений прежних школ,
то еще более художества в самобытных лирических пьесах Пушкина. Поэмы, о
которых мы говорили, уже много потеряли для нас своей прежней прелести; мы
уже пережили и, следовательно, обогнали их; но мелкие пьесы Пушкина,
ознаменованные самобытностью его творчества, и теперь так же обаятельно
прекрасны, как и были во время появления их в свет. Это понятно: поэма
требует той зрелости таланта, которую дает опыт жизни, — и этой зрелости нет
нисколько в «Руслане и Людмиле», «Братьях-разбойниках» и «Кавказском
пленнике», а в «Бахчисарайском фонтане» заметен только успех в искусстве; но
юность — самое лучшее время для лирической поэзии. Поэма требует знания
жизни и людей, требует создания характеров, следовательно, своего рода
драматизировки; лирическая поэзия требует богатства ощущений, — а когда же
грудь человека наиболее богата ощущениями, как не в лета юности?
Тайна пушкинского стиха была заключена не в искусстве «сливать
послушные слова в стройные размеры и замыкать их звонкою рифмой», но в тайне
поэзии. Душе Пушкина присущна была прежде всего та поэзия, которая не в
книгах, а в природе, в жизни, — присущно художество, печать которого лежит
на «полном творении славы». (…Сравнивает поэзию с женщиной)
Пушкин первый из русских поэтов овладел поясом Киприды. Не только стих,
но каждое ощущение, каждое чувство, каждая мысль, каждая картина исполнены у
него невыразимой поэзии. Он созерцал природу и действительность под
особенным углом зрения, и этот угол был исключительно поэтический. Муза
Пушкина, это — девушка-аристократка, в которой обольстительная красота и
грациозность непосредственности сочетались с изяществом тона и благородною
простотою и в которой прекрасные внутренние качества развиты и еще более
возвышены виртуозностью формы, до того усвоенной ею, что эта форма сделалась
ей второю природою.
Самобытные мелкие стихотворения Пушкина не восходят далее 1819 года и с
каждым следующим годом! увеличиваются в числе. Из них прежде всего обратим
внимание на те маленькие пьесы, которые, и по содержанию и по форме,
отличаются характером античности и которые с первого раза должны были
показать в Пушкине художника по превосходству. Простота и обаяние их красоты
выше всякого выражения: это музыка в стихах и скульптура в поэзии.
Пластическая рельефность выражения, строгий классический рисунок мысли,
полнота и оконченность целого, нежность и мягкость отделки в этих пьесах
обнаруживают в Пушкине счастливого ученика мастеров древнего искусства. А
между тем он не знал по-гречески, и вообще многосторонний, глубокий
художнический инстинкт заменял ему изучение древности, в школе которой
воспитываются все европейские поэты. Этой поэтической натуре ничего не
стоило быть гражданином всего мира и в каждой сфере жизни быть как у себя
дома; жизнь и природа, где бы ни встретил он их, свободно и охотно ложились
на полотне под его кистью.
Поэзия Пушкина удивительно верна русской действительности, изображает
ли она русскую природу или русские характеры: на этом основании общий голос
нарек его русским национальным, народным поэтом… Нам кажется это только в
половину верным. _Народный_ поэт — тот, которого весь народ знает, как,
например, знает Франция своего Беранже; _национальный_ поэт — тот, которого
знают все сколько-нибудь образованные классы, как, например, немцы знают
Гёте и Шиллера. Наш народ не знает ни одного своего поэта; он поет себе
доселе «Не белы-то снежки», не подозревая даже того, что поет стихи, а не
прозу… Следовательно, с этой стороны смешно было бы и говорить об эпитете
«народный» в применении к Пушкину или к какому бы то ни было поэту русскому.
Слово «национальный» еще обширнее в своем значении, чем «народный». Под
«народом» всегда разумеют массу народонаселения, самый низший и основной
слой государства. Под «нациею» разумеют весь народ, все сословия, от низшего
до высшего, составляющие государственное тело. Национальный поэт выражает в
своих творениях и основную, безразличную, неуловимую для определения
субстанциальную стихию, которой представителем бывает масса народа, и
определенное значение этой субстанциальной стихии, развившейся в жизни
образованнейших сословий нации. Национальный поэт — великое дело! {335}
Обращаясь к Пушкину, мы скажем по поводу вопроса о его национальности, что
он не мог не отразить, в себе географически и физиологически народной жизни,
ибо был не только русский, но притом русский, наделенный от природы
гениальными силами; однакож в том, что называют народностью или
национальностью его поэзии, мы больше видим его необыкновенно великий
художнический такт. Он в высшей степени обладал этим тактом
действительности, который составляет одну из главных сторон художника.
Самая его жизнь совершенно русская. Он один только певец Кавказа; 6н влюблен в него всею душою и чувствами; он проникнут и напитан его чудными окрестностями, южным небом, долинами прекрасной Грузии я великолепными крымскими ночами и садами.
Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная
национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт
даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний
мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего
народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется,
будто это чувствуют и говорят они сами. Если должно сказать о тех
достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от
других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описания и в
необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет. Его эпитет
так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое описание; кисть его
летает. Его небольшая пиеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком из
поэтов можно сказать, что бы у него в коротенькой пиесе вмещалось столько
величия, простоты и силы, сколько у Пушкина.
Но последние его поэмы, писанные им в то время, когда Кавказ скрылся от
него со всем своим грозным величием и державно-возносящеюся из-за облак
вершиною и он погрузился в сердце России, в ее обыкновенные равнины,
предался глубже исследованию жизни и нравов своих соотечественников и
захотел быть вполне национальным поэтом, — его поэмы уже не всех поразили
тою яркостью и ослепительной смелостью, какими дышит у него все, где ни
являются Эльбрус, горцы, Крым и Грузия. Для Пушкина не было так называемой _низкой природы_; поэтому он не затруднялся никаким сравнением, никаким предметом, брал первый попавшийся
ему под руку, и все у него являлось поэтическим, а потому прекрасным и
благородным. Талант Пушкина не был ограничен тесною сферою одного какого-нибудь рода поэзии: превосходный лирик, он уже готов был сделаться превосходным
драматургом, как внезапная смерть остановила его развитие. Эпическая поэзия
также была свойственным его таланту родом поэзии. В последнее время своей
жизни он все более и более наклонялся к драме и роману и, по мере того,
отдалялся от лирической поэзии. Равным образом он тогда часто забывал стихи
для прозы. Это самый естественный ход развития великого поэтического таланта
в наше время. Лирическая поэзия, обнимающая собою мир ощущений и чувств, с
особенною силою кипящих в молодой груди, становится тесною для мысли
возмужалого человека. Тогда она делается его отдыхом, его забавою между
делом. Действительность современного нам мира полнее, глубже и шире в романе
и драме. — О поэмах и драматических опытах Пушкина мы будем говорить в
следующей статье, а теперь остановимся на его лирических произведениях.
Пушкина некогда сравнивали с Байроном. Мы уже не раз замечали, что это
сравнение более чем ложно, ибо трудно найти двух поэтов, столь
противоположных по своей натуре, а следовательно, и по пафосу своей поэзии,
как Байрон и Пушкин. Так как поэзия Пушкина вся заключается преимущественно в поэтическом созерцании мира и так как она безусловно признает его настоящее положение если не всегда утешительным, то всегда необходимо-разумным, — поэтому она
отличается характером более созерцательным, нежели рефлектирующим!,
выказывается более как чувство или как созерцание, нежели как мысль. Вся
насквозь проникнутая гуманностию, муза Пушкина умеет глубоко страдать от
диссонансов и противоречий жизни, но она смотрит на них с каким-то
самоотрицанием (resignatio), как бы признавая их роковую неизбежность и не
нося в душе своей идеала лучшей действительности и веры в возможность его
осуществления. Из мелких произведений его более других отличаются присутствием
глубокой и яркой мысли и вместе с тем национального чувства, в истинном
значении этого слова, стихотворения, посвященные памяти Петра Великого.
Эти стихотворения достойны своего высокого предмета. Жаль только, что их слишком мало. Из поэм Петр является в «Полтаве» и «Медном всаднике»; об них мы будем говорить в следующей статье. Никто из русских поэтов не умел с таким непостижимым искусством
спрыскивать живой водой творческой фантазии немножко дубоватые материалы
народных наших песен. Пушкин ничего не преувеличивает, ничего не украшает, ничем не эффектирует, никогда не взводит на себя великолепных, но неиспытанных им чувств, и везде является таким, каков был действительно. В отношении к художнической добросовестности Пушкина такова же его превосходная пьеса «Воспоминание»: в ней он не рисуется в мантии сатанинского величия, как это делают часто мелкодушные талантики, но просто, как человек, оплакивает свои заблуждения. И этим доказывается не то, чтоб у него было больше других заблуждений, но то, Кстати об изображаемой Пушкиным природе. Он созерцал ее удивительно верно и живо, но не углублялся в ее тайный язык. Оттого он рисует ее, но не мыслит о ней. И это служит новым доказательством того, что пафос его поэзии
был чисто артистический, художнический, и того, что его поэзия должна сильно
действовать на воспитание и образование чувства в человеке. Если с кем из
великих европейских поэтов Пушкин имеет некоторое сходство, так более всего
с Гёте, и он еще более, нежели Гёте, может действовать на развитие и
образование чувства. Это, с одной стороны, его преимущество перед Гёте и
доказательство, что он больше, нежели Гёте, верен художническому своему
элементу; а с другой стороны, в этом же самом неизмеримое превосходство Гёте
перед Пушкиным: ибо Гёте — весь мысль, и он не просто изображал природу, а заставлял ее раскрывать перед ним ее заветные и сокровенные тайны. Андре Шенье был отчасти учителем Пушкина в древней классической поэзии; и в элегии, означенной именем французского поэта, Пушкин многими прекрасными
стихами верно воспроизвел его образ. В превосходной пьесе «19 октября» мы
знакомимся с самим Пушкиным, как с человеком, для того, чтоб любить его, как
человека. Вся эта пьеса посвящена им воспоминанию об отсутствующих друзьях.
Многие черты в ней принадлежат уже к прошедшему времени: так, например,
теперь, когда уже вывелись восторженные юноши-поэты вроде Ленского.
studopedya.ru
Виссарион Белинский — Сочинения Александра Пушкина. Статья пятая » Страница 5 » Книги читать онлайн бесплатно без регистрации
Исходным моментом в интерпретации творчества Пушкина Белинский выдвигает тезис: почвою поэзии Пушкина была живая русская действительность. Белинский отмечает относительно прогрессивную роль «просвещенного» дворянского общества в эпоху Пушкина. Более того: Пушкин поднялся на неизмеримую высоту над предрассудками своего класса и отразил один из моментов в жизни русского общества с энциклопедической полнотой.
Говоря о таком многостороннем и разнообразном поэте, как Пушкин, нельзя не обращать внимания на частности, нельзя не указывать в особенности на то или другое даже из мелких его стихотворений и тем менее можно не говорить отдельно о каждой из больших его пьес; нельзя также не делать из него больших или меньших выписок; но, ограничившись только этим, критик не далеко бы ушел. Прежде всего нужен взгляд общий не на отдельные пьесы, а на всю поэзию Пушкина, как на особый и целый мир творчества. Этот общий взгляд будет, в лабиринте разнообразных и многочисленных творений поэта, ариадниною нитью и для критика, и для его читателей; при помощи этого взгляда сделаются понятными все частности, и не будет нужды обращать внимание на каждую из них, а только на главнейшие. Разумеется, этот общий взгляд должен быть основан на верном уразумении пафоса поэта. Но как объяснить и определить пафос – предварительно ли это сделать, так чтобы указаниями на отдельные пьесы только подтверждать свою мысль, или начать аналитически и из разбора частностей дойти до определения пафоса? Мы думаем, что первое лучше, ибо творения Пушкина так известны всем и каждому, что можно говорить об общем значении его поэзии, не боясь не быть понятным. При том же наше дело раскрыть пред читателями не (процесс нашего изучения Пушкина, а оправдать результат этого изучения.
Много и многими было писано о Пушкине. Все его сочинения не составляют и сотой доли порожденных ими печатных толков. Одни споры классиков с романтиками за «Руслана и Людмилу» составили бы порядочную книгу, если бы их извлечь из тогдашних журналов и издать вместе. Но это было бы интересно только как исторический факт литературной образованности и литературных нравов того времени – факт, узнав который, нельзя не воскликнуть:
Свежо предание, а верится с трудом!
И таковы все толки наших аристархов о Пушкине, и хвалебные и порицательные; из них ничего не извлечешь, ничем не воспользуешься. Исключение остается только за статьею Гоголя «О Пушкине» в «Арабесках», изданных в 1835 году (часть 1-я, стр. 212). Об этой замечательной статье мы еще не раз вспомянем в продолжение нашего разбора.
Пушкин был призван быть первым поэтом-художником Руси, дать ей поэзию, как искусство, как художество, а не только как прекрасный язык чувства. Само собою разумеется, что один он этого сделать не мог. В первых наших статьях мы изложили весь ход изящной словесности на Руси, показали начало и развитие ее поэзии, участие, какое принимали в этом предшествовавшие Пушкину поэты, равно как и их заслуги. Повторим здесь уже сказанное нами сравнение, что все эти поэты относятся к Пушкину, как малые и великие реки – к морю, которое наполняется их водами. Поэзия Пушкина была этим морем. По смыслу нашего сравнения, море больше и важнее рек, но без них оно не могло бы образоваться. Такое сравнение не может быть оскорбительно для поэтов, предшествовавших Пушкину, особенно, если мы напомним при этом, что поэтическая деятельность Жуковского явилась на высшей степени своего развития и принесла самые сочные, зрелые и прекрасные плоды свои уже при Пушкине, а Батюшков погас для литературы в цвете лет и силы. Чтоб изложить нашу мысль сколько возможно яснее и доказательнее, мы посвятили особую статью на разбор не только ученических стихотворений ребенка-Пушкина, но и стихотворений юноши-Пушкина, носящих на себе следы влияния предшествовавшей школы. Эти последние стихотворения несравненно ниже тех, в которых он явился самобытным творцом, но в то же время они и далеко выше образцов, под влиянием которых были написаны. Тогда же мы заметили, что в первой части «Стихотворений Александра Пушкина» (1829) пьес, писанных под влиянием прежней школы, больше, чем во второй, а в третьей их уже нет вовсе, но что и в первой части почти наполовину находится самобытных стихотворений Пушкина! Эта первая часть заключает в себе стихотворения, писанные от 1815 до 1824 года; они расположены по годам, и потому можно видеть, как с каждым годом Пушкин являлся менее учеником и подражателем, хотя и превзошедшим своих учителей и образцов, и боле самобытным поэтом. Вторая часть заключает в себе пьесы, писанные от 1825 до 1829 года, и только в отделе стихотворений 1825 года заметно еще некоторое влияние старой школы, а в пьесах следующих за тем годов оно уже исчезло совершенно. Читая стихотворения Пушкина, отзывающиеся влиянием прежней школы, чувствуешь и видишь, что была на Руси поэзия и прежде Пушкина; но, читая по выбору только самобытные его стихотворения, не то что не веришь, а совершенно забываешь, что была на Руси поэзия и до Пушкина: так оригинален, нов и свеж мир его поэзии! Тут нельзя даже сказать: то же да не то! напротив, тут невольно воскликнешь: не то, совершенно не то! Стих Державина, часто столь неуклюжий и прозаический, нередко бывает в поэтическом отношении могуч, ярок, но в отношении к просодии, грамматике, синтаксису, и особенно к акустическим требованиям языка, он ниже стиха не только Дмитриева, но и Карамзина; стих Дмитриева и даже Озерова во всех этих отношениях неизмеримо ниже стиха Жуковского и Батюшкова, – и было время, когда нельзя было не верить, что под пером этих двух поэтов стих русский дошел до крайней и последней степени совершенства, – и между тем этот стих относится к стиху Пушкина так же точно, как стих Дмитриева и Озерова относился к стиху Жуковского и Батюшкова… Правда, впоследствии, то есть при Пушкине, стих Жуковского много усовершенствовался, и в переводе «Шильйонского узника»[4] походил на крепкую дамасскую сталь, и у самого Пушкина нечего противопоставить этому стиху; но эту стальную крепость, эту необыкновенную сжатость и тяжело-упругую энергию ему сообщил тон поэмы Байрона и характер ее содержания, – и Пушкин, если бы он написал поэму в таком тоне и духе, конечно, умел бы придать этому стиху еще новые качества, сохранив главные свойства стиха Жуковского, – чему может служить доказательством его поэма «Медный всадник». Обращаясь к общей характеристике стиха Жуковского и Пушкина, мы снова повторяем, что только при отсутствии эстетического чутья и такта можно не видеть между ними огромной разницы… Мы не без умысла так много распространяемся о стихе: ибо под стихом разумеем первоначальную, непосредственную форму поэтической мысли, – форму, которая одна, прежде и больше всего другого, свидетельствует о действительности и силе таланта поэта. Это стих, который дается талантом и вдохновением, а трудом только совершенствуется; стих, который, как тело человека, есть откровение, осуществление души – идеи, стих, которому нельзя выучиться, нельзя подражать, под который всякая подделка, как бы ни была она ловка и искусна, всегда будет мертва, относясь к нему, как искусно сделанная восковая статуя или автомат относится к живому человеку. И потому стих Пушкина, в самобытных его пьесах, вдруг как бы сделавший крутой поворот или резкий разрыв в истории русской поэзии, нарушивший предание, явивший собою что-то небывавшее, непохожее ни на что прежнее, – этот стих был представителем новой, дотоле небывалой поэзии. И что же это за стих! Античная пластика и строгая простота сочетались в нем с обаятельною игрою романтической рифмы; все акустическое богатство, вся сила русского языка явились в нем в удивительной полноте; он нежен, сладостен, мягок, как ропот волны, тягуч и густ, как смола, ярок, как молния, прозрачен и чист, как кристалл, душист и благовонен, как весна, крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря. В нем и обольстительная, невыразимая прелесть и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатство мелодии и гармонии языка и рифма, в нем вся нега, все упоение творческой мечты, поэтического выражения. Если б мы хотели охарактеризовать стих Пушкина одним словом, мы сказали бы, что это по превосходству поэтический, художественный, артистический стих, – и этим разгадали бы тайну пафоса всей поэзии Пушкина…
Читая Гомера, вы видите возможную полноту художественного совершенства; но она не поглощает всего вашего внимания; не ей исключительно удивляетесь вы: вас более всего поражает и занимает разлитое в поэзии Гомера древнеэллинское миросозерцание и самый этот древнеэллинский мир. Вы на Олимпе среди богов, вы в битвах среди героев; вы очарованы этой благородною простотою, этою изящною патриархальностью героического века народа, некогда представлявшего в лице своем целое человечество; но поэт остается у вас как бы в стороне, и его художество вам кажется чем-то уже необходимо принадлежащим к поэме, и потому вам как будто не приходит в голову остановиться на нем и подивиться ему. В Шекспире вас тоже останавливает прежде всего не художник, а глубокий сердцеведец, мирообъемлющий созерцатель; художество же в нем как будто признается вами без всяких слов и объяснений. Так, рассуждая о великом математике, указывают на его заслуги науке, не говоря об удивительной силе его способности соображать и комбинировать до бесконечности предметы. В поэзии Байрона, прежде всего, обоймет вашу душу ужасом удивления колоссальная личность поэта, титаническая смелость и гордость его чувств и мыслей. В поэзии Гёте перед вами выступает поэтически созерцательный мыслитель, могучий царь и властелин внутреннего мира души человека. В поэзии Шиллера вы преклонитесь с любовию и благоговением перед трибуном человечества, провозвестником гуманности, страстным поклонником всего высокого и нравственно прекрасного. В Пушкине, напротив, прежде всего увидите художника, вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства, как для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически-прекрасному, любящего все и потому терпимого ко всему. Отсюда все достоинства, все недостатки его поэзии, – и если вы будете рассматривать его с этой точки, то с удвоенною полнотою насладитесь его достоинствами и оправдаете его недостатки, как необходимое следствие, как оборотную сторону его же достоинств.
nice-books.ru
Статьи Белинского о творчестве Пушкина
Белинский – известный литературный критик. Ни одно значимое событие в русской литературе не могло ускользнуть от его критического взгляда. Белинский благодаря своему таланту, мог увидеть и точно указать то особенное, что отличает одного писателя от другого. Особенно велики заслуги Белинского в осмыслении и разъяснении творчества Пушкина. С именем Пушкина Белинский соотносил все самые важные события и имена в русской литературе. Творчеству поэта посвящено одиннадцать статей. В них раскрывается новаторство историческое значение творчества Пушкина для русской литературы.
Белинский считал, что «писать о Пушкине – значит писать о целой русской литературе: ибо как прежние писатели русские объясняют Пушкина. Так Пушкин объясняет последовавших за ним писателей».
В шестой и седьмой статьях Белинский исследует пушкинские поэмы, в восьмой – девятой – «Евгения Онегина», в десятой – трагедию «Борис Годунов», одиннадцатая посвящена «маленьким трагедиям», сказкам и повестям. Критик видит историческую заслугу Пушкина в том, что поэт «расширил источники нашей поэзии, обратил её к национальным элементам жизни, показал бесчисленные новые формы…»
Роман «Евгений Онегин» Белинский считал центральным произведением Пушкина, в которм отразились личность. Взгляд на мир, идеалы поэта. Для критика «Евгений Онегин» – поэма историческая, в каждом из героев её выражена какая-то грань общественного бытия. Белинский первым назвал роман «энциклопедией русской жизни».
Анализируя образ Онегина, критик отмечал незаурядность личности героя: «…Бездеятельность и пошлость жизни душат его, он даже не знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность».
Большую заслугу Пушкина Белинский видел в том, что он не только поэт-художник, но и представитель впервые пробудившегося общественного самосознания».
Всю необходимую информацию о жизни и творчестве поэтов и писателей Вы можете получить у онлайн репетиторов, которые с радостью ответят на все вопросы. Онлайн преподаватели помогут сделать анализ стихотворения или написать отзыв о произведении выбранного автора. Обучение проходит на основе специально разработанного программного обеспечения. Квалифицированные педагоги оказывают помощь при выполнении домашних заданий, объяснении непонятного материала; помогают подготовиться к ГИА и ЕГЭ. Ученик выбирает сам, проводить занятия с выбранным репетитором на протяжении длительного времени, или использовать помощь педагога только в конкретных ситуациях, когда возникают сложности с определённым заданием.
© blog.tutoronline.ru, при полном или частичном копировании материала ссылка на первоисточник обязательна.
blog.tutoronline.ru
Белинский о Пушкине
В период работы в «Отечественных записках» Виссарион Белинский создал довольно много крупных работ. В полной мере синтез его эстетических и исторических воззрений на творчество воплотился в цикле из 11 статей «Сочинения Александра Пушкина». Статьи публиковались в «Отечественных записках» с 1843 по 1846 год.
Они появились как своеобразный ответ на посмертное издание собрания сочинений Александра Пушкина.
Цикл являет собой фундаментальный труд, охватывающий историю развития русской литературы, начиная от первых оригинальных работ Ломоносова и заканчивая подробным анализом творчества Пушкина. Наряду с этим критик дает ответы на ряд важнейших теоретических вопросов литературы^
Литературные предшественники Пушкина
Для того чтобы перейти к анализу творчества великого русского поэта, Белинскому пришлось перекинуть мост из одной эпохи в другую, подробно разобрать творчество предшественников Пушкина –
Державина, Карамзина, Гнедича, Жуковского, Батюшкова.
В первых трех статьях Белинский говорил о развитии всей русской литературы, особенно подробно останавливаясь на творчестве Жуковского и Батюшкова.
В творчестве Жуковского он видел не только романтические, но и сентиментальные черты. Белинский охарактеризовал романтизм не столько как литературное направление, сколько как систему мировоззрения.
В Батюшкове критик видел непосредственного предшественника Пушкина.
«Что Жуковский сделал для содержания русской поэзии, то Батюшков сделал для ее формы: первый вдохнул в нее душу живу, второй дал ей красоту идеальной формы», – резюмировал критик.
И только начиная с четвертой статьи, автор переходит непосредственно к Пушкину.
Пушкинский пафос и метод поэт
В четвертной и пятой статьях о Пушкине Белинский размышляет об общих положениях творческого метода Пушкина, дает анализ лирических произведениях Пушкина.
Первая часть пятой статья о поэте посвящена проблемам критики. Вторая вводит понятие «пафоса», исследование которого, по мысли Белинского, является первейшей задачей критики.
Критик писал, что
пафос – это «осердеченная» идея, то есть, та идея, которая лежит в канве всего произведения, объединяя интеллектуальное и эмоциональное начала. Пафос является своеобразным катализатором творческого процесса.
Кроме того, чем ярче в пафосе проявляется дух времени, слитый с творческой индивидуальностью автора, тем больше значение для общества приобретает художник.
Белинский подчеркивал «аристократичность» пафоса Пушкина.
Если до Пушкина основной пафос творчества художников был обличительный, наставнический или романтический, то основным пафосом творчества Пушкина является художественность.
Поэзия Пушкина, по мысли автора, имеет ценность сама по себе, она не призвана учить или обличать.
«Пушкин был призван быть первым поэтом-художником Руси, дать ей поэзию как искусство, как художество».
Пушкинскому пафосу критик противопоставлял гоголевский, поскольку Гоголь является для него художником более социальным и отвечающим запросам современного общества.
Анализ поэм Пушкина у Белинского
Шестую и седьмую статьи критик посвятил поэмам Пушкина. Давая оценку «Руслану и Людмиле», он значительную часть материала отвел под описание журнальной полемики, возникшей после публикации поэмы, и ее историко-литературному значению, чем анализу художественной стороны текста.
При этом критик находится на стороне тех, кого новое творение Пушкина восхитило:
«В этой поэме все было ново: и стих, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами».
Критик отмечал зрелость пушкинской поэмы и с восторгом цитировал лучшие стилистические находки молодого Пушкина, находя, однако, и определенные недостатки формы.
Поэма «Кавказский пленник» подверглась менее подробному анализу, поскольку Белинский счел ее еще «ученической». Однако, рассматривая образ Пленника, он находит в нем типические черты современника (впоследствии критика окрестит подобных людей «лишними»).
«Бахчисарайский фонтан» также был высоко оценен автором статьи, увидевшим в «восточной поэме» несравненный прогресс по сравнению с «кавказскими».
«Это произведение зрелого ума», – так писал критик.
Он подчеркнул и новизну тематики, и прекрасный язык Пушкина, отметив психологическую глубину поэмы, равную целому роману.
При характеристике «Цыган» автор больше внимания уделил этическим аспектам поэмы, размышляя над тем, что такое ревность. Он приходит к выводу, что ревность может преодолеть только истинно нравственный человек, и говорит, каким должно было быть поведение Алеко, если бы он соответствовал этим критериям.
Последние статьи Белинского о Пушкине
Парадоксальным оказалось восприятие Белинским трагедии Пушкина «Борис Годунов» (десятая статья). Прекрасно зная эпоху Смутного времени, он дал оценку трагедии с точки зрения соответствия ее историзму. В частности, он высказал недовольство главным героем драмы, получившимся, по мнению критика, далеко не яркой личностью.
«А может ли существовать драма без сильного развития индивидуальностей и личностей?»
– восклицал критик.
Исходя из этого, он характеризовал «Бориса Годунова» только как «драматическую хронику», но отнюдь не как трагедию.
Однако это не мешало ему восхищаться основной мыслью, высказанной в «Годунове». Белинский акцентировал внимание на роли народа в истории, особенно подчеркивая, как велика вышла роль народа в трагедии.
«Народ – еще одно действующее лицо»,
– фактически к такому выводу пришел критик.
О заключительной сцене, являющейся центром всей трагедии, он пишет:
«Превосходно окончание… <…> Это – последнее слово трагедии, заключающее в себе глубокую черту, достойную Шекспира… В этом безмолвии народа слышен страшный, трагический голос новой Немезиды, изрекающей суд свой…»
Заключительная статья о Пушкине писалась Белинским в спешке, когда он уже собрался покинуть «Отечественные записки», поэтому она более фрагментарна и эмоциональна. Зачастую критик не до конца объективен, находясь под большим воздействием произведений Пушкина, и излишне эмоционален. Однако это не помешало ему дать глубокий и всесторонний анализ «маленьких трагедий», сказок и повестей Пушкина.
Главной проблемой «Медного всадника» критик видел противопоставление «народа и личности». Явное звучание этой темы ему виделось и в «маленьких трагедия». Оценивая Моцарта, Сальери, Скупого рыцаря, Дон Гуана, он подчеркивал в них индивидуальность и яркость характеров. Особенно интересно рассмотрен образ Сальери, которого критик характеризовал как
«трагический талант, претендовавший на гениальность»
и сопоставляет его (отчасти) с Борисом Годуновым.
Отзываясь о сказках, критик отмечает их несомненную «народность» и восхищается стилистическими находками поэта.
Анализируя «Капитанскую дочку» и «Дубровского», критик дал высокую оценку Пушкину как художнику, прекрасно отразившему русский быт и национальные черты характера русского человека.
Пушкин как народный поэт
Анализируя произведения Пушкина в хронологическом порядке, Белинский приводит читателя к мысли, что Пушкин является подлинным народным поэтом.
Благодаря правдивому изображению жизни, Пушкин воплощает в своих произведениях все признаки народности и становится, по выражению критика,
«первым поэтом-художником».
Автор писал, что его поэзия
«удивительно верна русской действительности, изображает ли она русскую природу или русские характеры».
Таким образом, критик к признакам подлинной народности относил не столько предмет изображения, сколько точку зрения поэта на изображаемое.
Он подчеркивал, что Пушкин остается правдивым во всем, описывая любые проявления жизни и при изображении любого сословия. Однако при всем этом Белинский сетовал, что популярность пушкинских произведений не достигает общенародной широты.
Критик восклицает:
«Наш народ не знает ни одного своего поэта!».
Однако, признавая в общем заслуги Пушкина перед русской литературой, он отмечал, что творчество Пушкина является уже пройденным этапом в развитии отечественной литературы.
Причину Белинский видел в том, что творчеству поэта не хватает аналитической составляющей, стремления исследовать действительности, его творчество является «созерцательным», поскольку Пушкин является больше деятелем романтической эпохи, нежели реалистической.
Вам понравилось? Не скрывайте от мира свою радость — поделитесьvelikayakultura.ru