Короленко поздняя осень: цитаты об осени из русской классики – Короленко поздняя осень – Поздняя осень. Короленко Владимир — Сказки. МегаЗнайка – Всё о детях – беременность, воспитание, уроки для детей

цитаты об осени из русской классики

Александр Куприн — «Грантовый браслет»

К началу сентября погода вдруг резко и совсем неожиданно переменилась. Сразу наступили тихие и безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой щетине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые листья.

Владимир Короленко — «Поздняя осень»

Наступает поздняя осень. Плод отяжелел; он срывается и падает на землю. Он умирает, но в нем живет семя, а в этом семени живет в «возможности» и все будущее растение, с его будущей роскошной листвой и с его новым плодом. Семя падет на землю; а над землей низко подымается уже холодное солнце, бежит холодный ветер, несутся холодные тучи… Не только страсть, но и самая жизнь замирает тихо, незаметно… Земля все больше проступает из-под зелени своей чернотой, в небе господствуют холодные тона… И вот наступает день, когда на эту смирившуюся и притихшую, будто овдовевшую землю падают миллионы снежинок и вся она становится ровна, одноцветна и бела… Белый цвет — это цвет холодного снега, цвет высочайших облаков, которые плывут в недосягаемом холоде поднебесных высот,— цвет величавых и бесплодных горных вершин…

Константин Паустовский — «Мой дом»

Особенно хорошо в беседке в тихие осенние ночи, когда в саду шумит вполголоса неторопливый отвесный дождь.

Прохладный воздух едва качает язычок свечи. Угловые тени от виноградных листьев лежат на потолке беседки. Ночная бабочка, похожая на комок серого шелка-сырца, садится на раскрытую книгу и оставляет на странице тончайшую блестящую пыль. Пахнет дождем — нежным и вместе с тем острым запахом влаги, сырых садовых дорожек.

Лев Толстой «Война и мир»

День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лились массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из-за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса, и далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.

Иван Тургенев — «Осенний день в березовой роще»

С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновение, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая…

Я сидел и глядел кругом, и слушал. Листья чуть шумели над моей головой; по одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года. То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня. Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам. Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаками; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбалось… то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли… и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.

Михаил Шолохов — «Тихий Дон»

В больничном садике хозяйничала осень: крыла дорожки оранжевой бронзой листьев, утренними заморозками мяла цветы и водянистой зеленью наливала на газонах

траву. В погожие дни по дорожкам гуляли больные, вслушиваясь в переливы церковных звонов богомольной Москвы.

Иван Бунин — «Антоновские яблоки»

Вспоминается мне ранняя погожая осень. Август был с теплыми дождиками в самую пору, в середине месяца. Помню раннее, свежее, тихое утро… Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет. Всюду сильно пахнет яблоками.

Сергей Козлов — «Как Ежик с Медвежонком ловили осень»

Весь день шёл дождь, ночью перестал, к утру похолодало.

Ёжик с Медвежонком вышли на крыльцо, постояли немного, вдыхая холодный воздух.

Всё вокруг было непонятно: деревья стояли зелёные, жёлтых листьев было ещё совсем мало, и всё равно — за каждым стволом сидела осень.

— Видишь? — сказал Ёжик.

— Ага, — сказал Медвежонок. — Так и глядит.

— Вот бы её поймать!

— А давай, — Медвежонок чуть не поперхнулся. — Давай поймаем и запрём в чулан. Представляешь? Запрем её в чулан, и сразу — лето!

Читать книгу Повести и рассказы Владимира Галактионовича Короленко : онлайн чтение

Под руками Петра пианино зазвенело взмахами почтовых колокольчиков.

– Нет, – сказал Максим. – Я бы сказал, что это слишком красно…

– А, помню!

И инструмент зазвенел ровнее. Начавшись высоко, оживленно и ярко, звуки становились все глубже и мягче. Так звонит набор колокольцев под дугой русской тройки, удаляющейся по пыльной дороге в вечернюю безвестную даль, тихо, ровно, без громких взмахов, все тише и тише, пока последние ноты не замрут в молчании спокойных полей.

– Вот-вот! – сказал Максим. – Ты понял разницу. Когда-то, – ты был еще ребенком, – мать пыталась объяснить тебе звуками краски.

– Да, я помню… Зачем ты запретил нам тогда продолжать? Может быть, мне удалось бы понять.

– Нет, – задумчиво ответил старик, – ничего бы не вышло. Впрочем, я думаю, что вообще на известной душевной глубине впечатления от цветов и от звуков откладываются уже как однородные. Мы говорим: он видит все в розовом свете. Это значит, что человек настроен радостно. То же настроение может быть вызвано известным сочетанием звуков. Вообще звуки и цвета являются символами одинаковых душевных движений.

Старик закурил свою трубку и внимательно посмотрел на Петра. Слепой сидел неподвижно и, очевидно, жадно ловил слова Максима. «Продолжать ли?» – подумал старик, но через минуту начал как-то задумчиво, будто невольно отдаваясь странному направлению своих мыслей:

– Да, да! Странные мысли приходят мне в голову… Случайность это или нет, что кровь у нас красная. Видишь ли… когда в голове твоей рождается мысль, когда ты видишь свои сны, от которых, проснувшись, дрожишь и плачешь, когда человек весь вспыхивает от страсти, – это значит, что кровь бьет из сердца сильнее и приливает алыми ручьями к мозгу. Ну, и она у нас красная…

– Красная… горячая… – сказал юноша задумчиво.

– Именно – красная и горячая. И вот, красный цвет, как и «красные» звуки, оставляет в нашей душе свет, возбуждение и представления о страсти, которую так и называют «горячею», кипучею, жаркою. Замечательно, что и художники считают красноватые тоны «горячими».

Затянувшись и окружив себя клубами дыма, Максим продолжал:

– Если ты взмахнешь рукой над своею головою, ты очертишь над ней полукруг. Теперь представь себе, что рука у тебя бесконечно длинна. Если бы ты мог тогда взмахнуть ею, то очертил бы полукруг в бесконечном отдалении… Так же далеко видим мы над собой полушаровой свод неба; оно ровно, бесконечно и сине… Когда мы видим его таким, в душе является ощущение спокойствия и ясности. Когда же небо закроют тучи взволнованными и мутными очертаниями, тогда и наша душевная ясность возмущается неопределенным волнением. Ты ведь чувствуешь, когда приближается грозовая туча…

– Да, я чувствую, как будто что-то смущает душу…

– Это верно. Мы ждем, когда из-за туч проглянет опять эта глубокая синева. Гроза пройдет, а небо над нею останется все то же; мы это знаем и потому спокойно переживаем грозу. Так вот, небо сине…

Море тоже сине, когда спокойно. У твоей матери синие глаза, у Эвелины тоже.

– Как небо… – сказал слепой с внезапно проснувшейся нежностью.

– Да. Голубые глаза считаются признаком ясной души. Теперь я скажу тебе о зеленом свете. Земля сама по себе черна, черны или серы стволы деревьев весной; но как только теплые и светлые лучи разогреют темные поверхности, из них ползут кверху зеленая трава, зеленые листья. Для зелени нужны свет и тепло, но только не слишком много тепла и света. Оттого зелень так приятна для глаза. Зелень – это как будто тепло в смешении с сырою прохладой: она возбуждает представление о спокойном довольстве, здоровье, но не о страсти и не о том, что люди называют счастьем… Понял ли ты?

– Н-нет, не ясно… но все же, пожалуйста, говори дальше.

– Ну, что же делать!.. Слушай дальше. Когда лето разгорается все жарче, зелень как будто изнемогает от избытка жизненной силы, листья в истоме опускаются книзу и, если солнечный звон не умеряется сырою прохладой дождя, зелень может совсем поблекнуть. Зато к осени среди усталой листвы наливается и алеет плод. Плод краснее на той стороне, где больше света; в нем как будто сосредоточена вся сила жизни, вся страсть растительной природы. Ты видишь, что красный цвет и здесь – цвет страсти, и он служит ее символом. Это цвет упоения, греха, ярости, гнева и мести. Народные массы во времена мятежей ищут выражения общего чувства в красном знамени, которое развевается над ними, как пламя… Но ведь ты опять не понимаешь?..

– Все равно, продолжай!

– Наступает поздняя осень. Плод отяжелел; он срывается и падает на землю… Он умирает, но в нем живет семя, а в этом семени живет в «возможности» и все будущее растение, с его будущею роскошной листвой и с его новым плодом. Семя падает на землю; а над землей низко подымается уже холодное солнце, бежит холодный ветер, несутся холодные тучи… Не только страсть, но и самая жизнь замирает тихо, незаметно… Земля все больше проступает из-под зелени своей чернотой, в небе господствуют холодные тоны… И вот наступает день, когда на эту смирившуюся и притихшую, будто овдовевшую землю падают миллионы снежинок, и вся она становится ровна, одноцветна и бела… Белый цвет – это цвет холодного снега, цвет высочайших облаков, которые плывут в недосягаемом холоде поднебесных высот, – цвет величавых и бесплодных горных вершин… Это – эмблема бесстрастия и холодной, высокой святости, эмблема будущей бесплотной жизни. Что же касается черного цвета…

– Знаю, – перебил слепой. – Это – нет звуков, нет движений… ночь…

– Да, и потому это – эмблема печали и смерти… Петр вздрогнул и сказал глухо:

– Ты сам сказал: смерти. А ведь для меня все черно… всегда и всюду черно!

– Неправда, – резко ответил Максим, – для тебя существуют звуки, тепло, движение… ты окружен любовью… Многие отдали бы свет очей за то, чем ты пренебрегаешь, как безумец… Но ты слишком эгоистично носишься со своим горем…

– Да! – воскликнул Петр страстно. – Я ношусь с ним поневоле: куда же мне уйти от него, когда оно всюду со мной?

– Если бы ты мог понять, что на свете есть горе во сто раз больше твоего, такое горе, в сравнении с которым твоя жизнь, обеспеченная и окруженная участием, может быть названа блаженством, – тогда…

– Неправда, неправда! – гневно перебил слепой тем же голосом страстного возбуждения. – Я поменялся бы с последним нищим, потому что он счастливее меня. Да и слепых вовсе не нужно окружать заботой: это большая ошибка… Слепых нужно выводить на дорогу и оставлять там, – пусть просят милостыню. Если бы я был просто нищим, я был бы менее несчастен. С утра я думал бы о том, чтобы достать обед, считал бы подаваемые копейки и боялся бы, что их мало. Потом радовался бы удачному сбору, потом старался бы собрать на ночлег. А если б это не удалось, я страдал бы от голода и холода… и все это не оставляло бы мне ни минуты и… и… от лишений я страдал бы менее, чем страдаю теперь…

– Ты думаешь? – спросил Максим холодно и посмотрел в сторону Эвелины. Во взгляде старика мелькнуло сожаление и участие. Девушка сидела серьезная и бледная.

– Уверен, – ответил Петр упрямо и жестоко. – Я теперь часто завидую Егору, тому, что на колокольне. Часто, просыпаясь под утро, особенно когда на дворе метель и вьюга, я вспоминаю Егора: вот он подымается на свою вышку.

– Ему холодно, – подсказал Максим.

– Да, ему холодно, он дрожит и кашляет. И он проклинает Памфилия, который не заведет ему шубы. Потом он берет иззябшими руками веревки и звонит к заутрене. И забывает, что он слепой… Потому что тут было бы холодно и не слепому… А я не забываю, и мне…

– И тебе не за что проклинать!..

– Да! Мне не за что проклинать! Моя жизнь наполнена одной слепотой. Никто не виноват, но я несчастнее всякого нищего…

– Не стану спорить, – холодно сказал старик. – Может быть, это и правда. Во всяком случае, если тебе и было бы хуже, то, может быть, сам ты был бы лучше.

Он еще раз бросил взгляд сожаления в сторону девушки и вышел из комнаты, стуча костылями.

Душевное состояние Петра после этого разговора еще обострилось, и он еще более погрузился в свою мучительную работу.

Иногда ему удавалось: он находил на мгновение те ощущения, о которых говорил Максим, и они присоединялись к его пространственным представлениям. Темная и грустная земля уходила куда-то вдаль: он мерил ее и не находил ей конца. А над нею было что-то другое… В воспоминании прокатывался гулкий гром, вставало представление о шири и небесном просторе. Потом гром смолкал, но что-то там, вверху, оставалось – что-то, рождавшее в душе ощущение величия и ясности. Порой это ощущение определялось: к нему присоединялся голос Эвелины и матери, «у которых глаза, как небо»; тогда возникающий образ, выплывший из далекой глубины воображения и слишком определившийся, вдруг исчезал, переходя в другую область.

Все эти темные представления мучили и не удовлетворяли. Они стоили больших усилий и были так неясны, что в общем он чувствовал лишь неудовлетворенность и тупую душевную боль, которая сопровождала все потуги больной души, тщетно стремившейся восстановить полноту своих ощущений.

VIII

Подошла весна.

Верстах в шестидесяти от усадьбы Попельских в сторону, противоположную от Ставрученков, в небольшом городишке, была чудотворная католическая икона. Знатоки дела определили с полною точностью ее чудодейственную силу: всякий, кто приходил к иконе в день ее праздника пешком, пользовался «двадцатью днями отпущения», то есть все его беззакония, совершенные в течение двадцати дней, должны были идти на том свете насмарку. Поэтому каждый год, ранней весной, в известный день небольшой городок оживлялся и становился неузнаваем. Старая церковка принаряжалась к своему празднику первою зеленью и первыми весенними цветами, над городом стоял радостный звон колокола, грохотали «брички» панов, и богомольцы располагались густыми толпами по улицам, на площадях и даже далеко в поле. Тут были не одни католики. Слава N-ской иконы гремела далеко, и к ней приходили также негодующие и огорченные православные, преимущественно из городского класса.

В самый день праздника по обе стороны «каплицы»235
  «Каплица» (польск. kaplica) – часовня.

[Закрыть] народ вытянулся по дороге несметною пестрою вереницей. Тому, кто посмотрел бы на это зрелище с вершины одного из холмов, окружавших местечко236
  Местечко (польск. miasteczko) – городок, расположенный на территории бывшей Речи Посполитой, то есть в современной Польше, Литве, Белоруссии, Украине, восточной Латвии и западной России.

[Закрыть], могло бы показаться, что это гигантский зверь растянулся по дороге около часовни и лежит тут неподвижно, по временам только пошевеливая матовою чешуей разных цветов. По обеим сторонам занятой народом дороги в два ряда вытянулось целое полчище нищих, протягивавших руки за подаянием.

Максим на своих костылях и рядом с ним Петр об руку с Иохимом тихо двигались вдоль улицы, которая вела к выходу в поле.

Говор многоголосной толпы, выкрикивания евреев-факторов237
  Фактор – здесь: посредник в делах, комиссионер.

[Закрыть], стук экипажей – весь этот грохот, катившийся какою-то гигантскою волной, остался сзади, сливаясь в одно беспрерывное, колыхавшееся, подобно волне, рокотание. Но и здесь, хотя толпа была реже, все же то и дело слышался топот пешеходов, шуршание колес, людской говор. Целый обоз чумаков238
  Чумаки – украинские крестьяне, возившие на волах хлеб для продажи в Крым и на Дон и привозившие оттуда соль и рыбу.

[Закрыть] выезжал со стороны поля и, поскрипывая, грузно сворачивал в ближайший переулок.

Петр рассеянно прислушивался к этому живому шуму, послушно следуя за Максимом; он то и дело запахивал пальто, так как было холодно, и продолжал на ходу ворочать в голове свои тяжелые мысли.

Но вдруг, среди этой эгоистической сосредоточенности, что-то поразило его внимание так сильно, что он вздрогнул и внезапно остановился.

Последние ряды городских зданий кончились здесь, и широкая трактовая дорога входила в город среди заборов и пустырей. У самого выхода в поле благочестивые руки воздвигли когда-то каменный столб с иконой и фонарем, который, впрочем, скрипел только вверху от ветра, но никогда не зажигался. У самого подножия этого столба расположились кучкой слепые нищие, оттертые своими зрячими конкурентами с более выгодных мест. Они сидели с деревянными чашками в руках и по временам кто-нибудь затягивал жалобную песню:

– По-дайте слипеньким… ра-а-ди Христа… День был холодный, нищие сидели здесь с утра, открытые свежему ветру, налетавшему с поля. Они не могли двигаться среди этой толпы, чтобы согреться, и в их голосах, тянувших по очереди унылую песню, слышалась безотчетная жалоба физического страдания и полной беспомощности. Первые ноты слышались еще довольно отчетливо, но затем из сдавленных грудей вырывался только жалобный ропот, замиравший тихою дрожью озноба. Тем не менее даже последние, самые тихие звуки песни, почти терявшиеся среди уличного шума, достигая человеческого слуха, поражали всякого громадностью заключенного в них непосредственного страдания.

Петр остановился, и его лицо исказилось, точно какой-то слуховой призрак явился перед ним в виде этого страдальческого вопля.

– Что же ты испугался? – спросил Максим. – Это те самые счастливцы, которым ты недавно завидовал, – слепые нищие, которые просят здесь милостыню… Им немного холодно, конечно. Но ведь от этого, по-твоему, им только лучше.

– Уйдем! – сказал Петр, хватая его за руку.

– А, ты хочешь уйти! У тебя в душе не найдется другого побуждения при виде чужих страданий! Постой, я хочу поговорить с тобой серьезно и рад, что это будет именно здесь. Ты вот сердишься, что времена изменились, что теперь слепых не рубят в ночных сечах, как Юрка-бандуриста; ты досадуешь, что тебе некого проклинать, как Егору, а сам проклинаешь в душе своих близких за то, что они отняли у тебя счастливую долю этих слепых. Клянусь честью, ты, может быть, прав! Да, клянусь честью старого солдата, всякий человек имеет право располагать своей судьбой, а ты уже человек. Слушай же теперь, что я скажу тебе: если ты захочешь исправить нашу ошибку, если ты швырнешь судьбе в глаза все преимущества, которыми жизнь окружила тебя с колыбели, и захочешь испытать участь вот этих несчастных… я, Максим Яценко, обещаю тебе свое уважение, помощь и содействие… Слышишь ты меня, Петр Попельский? Я был немногим старше тебя, когда понес свою голову в огонь и сечу… Обо мне тоже плакала мать, как будет плакать о тебе. Но, черт возьми! я полагаю, что был в своем праве, как и ты теперь в своем!.. Раз в жизни к каждому человеку приходит судьба и говорит: выбирай! Итак, тебе стоит захотеть… Хведор Кандыба, ты здесь? – крикнул он по направлению к слепым.

Один голос отделился от скрипучего хора и ответил:

– Тут я… Это вы кличете, Максим Михайлович?

– Я! Приходи через неделю, куда я сказал.

– Приду, паночку. – И голос слепца опять примкнул к хору.

– Вот, ты увидишь человека, – сказал, сверкая глазами, Максим, – который вправе роптать на судьбу и на людей. Поучись у него переносить свою долю… А ты…

– Пойдем, паничу, – сказал Иохим, кидая на старика сердитый взгляд.

– Нет, постой! – гневно крикнул Максим. – Никто еще не прошел мимо слепых, не кинув им хоть пятака. Неужели ты убежишь, не сделав даже этого? Ты умеешь только кощунствовать со своею сытою завистью к чужому голоду!..

Петр поднял голову, точно от удара кнутом. Вынув из кармана свой кошелек, он пошел по направлению к слепым. Нащупав палкою переднего, он разыскал рукой деревянную чашку с медью и бережно положил туда свои деньги. Несколько прохожих остановились и смотрели с удивлением на богато одетого и красивого панича, который ощупью подавал милостыню слепому, принимавшему ее также ощупью.

Между тем Максим круто повернулся и заковылял по улице. Его лицо было красно, глаза горели… С ним была, очевидно, одна из тех вспышек, которые были хорошо известны всем, знавшим его в молодости. И теперь это был уже не педагог, взвешивающий каждое слово, а страстный человек, давший волю гневному чувству. Только кинув искоса взгляд на Петра, старик как будто смягчился. Петр был бледен, как бумага, но брови его были сжаты, а лицо глубоко взволнованно.

Холодный ветер взметал за ними пыль на улицах местечка. Сзади, среди слепых поднялся говор и ссоры из-за данных Петром денег…

IX

Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса239
  Кризис (др. – греч. κρίσις – «решение», «поворотный пункт») – здесь: резкий, крутой перелом в чем-либо.

[Закрыть], или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном осеннем ветре; Максим хмурил брови и не глядел на сестру.

Болезнь была упорна. Когда наступил кризис, больной лежал несколько дней почти без движения. Наконец молодой организм победил.

Раз, светлым осенним утром, яркий луч прорвался в окно и упал к изголовью больного. Заметив это, Анна Михайловна обратилась к Эвелине:

– Задерни занавеску… Я так боюсь этого света… Девушка поднялась, чтобы исполнить приказание, но неожиданно раздавшийся, в первый раз, голос больного остановил ее:

– Нет, ничего. Пожалуйста, оставьте так… Обе женщины радостно склонились над ним.

– Ты слышишь?.. Я здесь!.. – сказала мать.

– Да! – ответил он и потом смолк, будто стараясь что-то припомнить. – Ах да! – заговорил он тихо и вдруг попытался подняться. – Тот… Федор приходил уже? – спросил он.

Эвелина переглянулась с Анной Михайловной, и та закрыла ему рот рукой.

– Тише, тише! Не говори: тебе вредно.

Он прижал руку матери к губам и покрыл ее поцелуями. На его глазах стояли слезы. Он долго плакал, и это его облегчило.

Несколько дней он был как-то кротко задумчив, и на лице его появлялось выражение тревоги всякий раз, когда мимо комнаты проходил Максим. Женщины заметили это и просили Максима держаться подальше. Но однажды Петр сам попросил позвать его и оставить их вдвоем.

Войдя в комнату, Максим взял его за руку и ласково погладил ее.

– Ну-ну, мой мальчик, – сказал он. – Я, кажется, должен попросить у тебя прощения…

– Я понимаю, – тихо сказал Петр, отвечая на пожатие. – Ты дал мне урок, и я тебе за него благодарен.

– К черту уроки! – ответил Максим с гримасой нетерпения. – Слишком долго оставаться педагогом – это ужасно оглупляет. Нет, этот раз я не думал ни о каких уроках, а просто очень рассердился на тебя и на себя…

– Значит, ты действительно хотел, чтобы?..

– Хотел, хотел!.. Кто знает, чего хочет человек, когда взбесится… Я хотел, чтобы ты почувствовал чужое горе и перестал так носиться со своим…

Оба замолчали…

– Эта песня, – через минуту сказал Петр, – я помнил ее даже во время бреда… А кто этот Федор, которого ты звал?

– Федор Кандыба, мой старый знакомый.

– Он тоже… родился слепым?

– Хуже: ему выжгло глаза на войне.

– И он ходит по свету и поет эту песню?

– Да, и кормит ею целый выводок сирот-племянников. И еще находит для каждого веселое слово и шутку…

– Да? – задумчиво переспросил Петр. – Как хочешь, в этом есть какая-то тайна. И я хотел бы…

– Что ты хотел бы, мой мальчик?

Через несколько минут послышались шаги, и Анна Михайловна вошла в комнату, тревожно вглядываясь в их лица, видимо, взволнованные разговором, который оборвался с ее приходом.

Молодой организм, раз победив болезнь, быстро справлялся с ее остатками. Недели через две Петр был уже на ногах.

Он сильно изменился, изменились даже черты лица, – в них не было заметно прежних припадков острого внутреннего страдания. Резкое нравственное потрясение перешло теперь в тихую задумчивость и спокойную грусть.

Максим боялся, что это только временная перемена, вызванная тем, что нервная напряженность ослаблена болезнью. Однажды в сумерки, подойдя в первый раз после болезни к фортепиано, Петр стал по обыкновению фантазировать. Мелодии звучали грустные и ровные, как его настроение. Но вот, внезапно, среди звуков, полных тихой печали, прорвались первые ноты песни слепых. Мелодия сразу распалась… Петр быстро поднялся, лицо его было искажено, и на глазах стояли слезы. Видимо, он не мог еще справиться с сильным впечатлением жизненного диссонанса, явившегося ему в форме этой скрипучей и тяжкой жалобы.

В этот вечер Максим опять долго говорил с Петром наедине. После этого проходили недели, и настроение слепого оставалось все тем же. Казалось, слишком острое и эгоистическое сознание личного горя, вносившее в душу пассивность и угнетавшее врожденную энергию, теперь дрогнуло и уступило место чему-то другому. Он опять ставил себе цели, строил планы; жизнь зарождалась в нем, надломленная душа давала побеги, как захиревшее деревцо, на которое весна пахнула живительным дыханием… Было, между прочим, решено, что еще этим летом Петр поедет в Киев, чтобы с осени начать уроки у известного пианиста. При этом оба они с Максимом настояли, что они поедут только вдвоем.

X

Теплою июльскою ночью бричка, запряженная парою лошадей, остановилась на ночлег в поле, у опушки леса. Утром, на самой заре, двое слепых прошли шляхом 240
  Шлях (польск. szlach) – степная наезженная дорога, тракт.

[Закрыть]. Один вертел рукоятку примитивного инструмента: деревянный валик кружился в отверстии пустого ящика и терся о туго натянутые струны, издававшие однотонное и печальное жужжание. Несколько гнусавый, но приятный старческий голос пел утреннюю молитву.

Проезжавшие дорогой хохлы с таранью видели, как слепцов подозвали к бричке, около которой, на разостланном ковре, сидели ночевавшие в степи господа. Когда через некоторое время обозчики остановились на водопой у криницы241
  Криница – здесь: родник.

[Закрыть], то мимо них опять прошли слепцы, но на этот раз их уж было трое. Впереди, постукивая перед собою длинной палкой, шел старик с развевающимися седыми волосами и длинными белыми усами. Лоб его был покрыт старыми язвами, как будто от ожога; вместо глаз были только впадины. Через плечо у него была надета широкая тесьма, привязанная к поясу следующего. Второй был рослый детина, с желчным лицом, сильно изрытым оспой. Оба они шли привычным шагом, подняв незрячие лица кверху, как будто разыскивая там свою дорогу. Третий был совсем юноша, в новой крестьянской одежде, с бледным и как будто слегка испуганным лицом; его шаги были неуверенны, и по временам он останавливался, как будто прислушиваясь к чему-то назади и мешая движению товарищей.

Часам к десяти они ушли далеко. Лес остался синей полосой на горизонте. Кругом была степь, и впереди слышался звон разогреваемой солнцем проволоки на шоссе, пересекавшем пыльный шлях. Слепцы вышли на него и повернули вправо, когда сзади послышался топот лошадей и сухой стук кованых колес по щебню. Слепцы выстроились у края дороги. Опять зажужжало деревянное колесо по струнам, и старческий голос затянул:

– По-дайте сли-пеньким…

К жужжанию колеса присоединился тихий перебор струн под пальцами юноши.

Монета зазвенела у самых ног старого Кандыбы. Стук колес смолк, видимо, проезжающие остановились, чтобы посмотреть, найдут ли слепые монету. Кандыба сразу нашел ее, и на его лице появилось довольное выражение.

– Бог спасет, – сказал он по направлению к бричке, в сиденье которой виднелась квадратная фигура седого господина, и два костыля торчали сбоку.

Старик внимательно смотрел на юношу-слепца… Тот стоял бледный, но уже успокоившийся. При первых же звуках песни его руки нервно забегали по струнам, как будто покрывая их звоном ее резкие ноты… Бричка опять тронулась, но старик долго оглядывался назад.

Вскоре стук колес замолк в отдалении. Слепцы опять вытянулись в линию и пошли по шоссе…

– У тебя, Юрий, легкая рука, – сказал старик. – И играешь славно…

Через несколько минут средний слепец спросил:

– По обещанию идешь в Почаев?..242
  Свято-Успенская Почаевская лавра – крупнейший православный монастырь, расположенный на западе Украины в городе Почаев Тернопольской области.

[Закрыть] Для Бога?

– Да, – тихо ответил юноша.

– Думаешь, прозришь?.. – спросил тот опять с горькой улыбкой.

– Бывает, – мягко сказал старик.

– Давно хожу, а не встречал, – угрюмо возразил рябой, и они опять пошли молча.

Солнце подымалось все выше, виднелась только белая линия шоссе, прямого как стрела, темные фигуры слепых и впереди черная точка проехавшего экипажа. Затем дорога разделилась. Бричка направилась к Киеву, слепцы опять свернули проселками на Почаев.

Вскоре из Киева пришло в усадьбу письмо от Максима. Он писал, что оба они здоровы и что все устраивается хорошо.

А в это время трое слепых двигались всё дальше. Теперь все шли уже согласно. Впереди, все так же постукивая палкой, шел Кандыба, отлично знавший дороги и поспевавший в большие села к праздникам и базарам. Народ собирался на стройные звуки маленького оркестра, и в шапке Кандыбы то и дело звякали монеты.

Волнение и испуг на лице юноши давно исчезли, уступая место другому выражению. С каждым новым шагом навстречу ему лились новые звуки неведомого, широкого, необъятного мира, сменившего теперь ленивый и убаюкивающий шорох тихой усадьбы… Незрячие глаза расширялись, ширилась грудь, слух еще обострялся; он узнавал своих спутников, добродушного Кандыбу и желчного Кузьму, долго брел за скрипучими возами чумаков, ночевал в степи у огней, слушал гомон ярмарок и базаров, узнавал горе, слепое и зрячее, от которого не раз больно сжималось его сердце… И странное дело – теперь он находил в своей душе место для всех этих ощущений. Он совершенно одолел песню слепых, и день за днем под гул этого великого моря все более стихали на дне души личные порывания к невозможному… Чуткая память ловила всякую новую песню и мелодию, а когда дорогой он начинал перебирать свои струны, то даже на лице желчного Кузьмы появлялось спокойное умиление. По мере приближения к Почаеву банда243
  Банда – здесь: группа.

[Закрыть] слепых все росла.

Позднею осенью по дороге, занесенной снегами, к великому удивлению всех в усадьбе, панич неожиданно вернулся с двумя слепцами в нищенской одежде. Кругом говорили, что он ходил в Почаев по обету, чтобы вымолить у Почаевской Богоматери исцеление.

Впрочем, глаза его оставались по-прежнему чистыми и по-прежнему незрячими. Но душа, несомненно, исцелилась. Как будто страшный кошмар навсегда исчез из усадьбы… Когда Максим, продолжавший писать из Киева, наконец вернулся тоже, Анна Михайловна встретила его фразой: «Я никогда, никогда не прощу тебе этого». Но лицо ее противоречило суровым словам…

Долгими вечерами Петр рассказывал о своих странствиях, и в сумерки фортепиано звучало новыми мелодиями, каких никто не слышал у него раньше… Поездка в Киев была отложена на год, вся семья жила надеждами и планами Петра…

Сочинение на тему: «Поздняя осень»

С наступлением ноября начинается поздняя осень. Обычно это время почти никто не любит. Так как конец осени унылая и скучная пора. Деревья почти полностью оголились, только остались отдельные листочки. Они своими черными и серыми силуэтами наводят грусть, и лишь березки радуют своей белизной стволов, а ели и сосны постоянной зеленью иголок.

На небе проплывают темные облака. Часто идут мелкие и продолжительные осенние дожди. Певчие птицы улетели на юг, кругом стоит тишина. Иногда слышно, как завывает ветер. Кругом сырость, от частых дождей образовались лужи. Трава приобрела желтоватые и коричневые оттенки.

В такую погоду не хочется выходить на улицу, а только сидеть дома за чашечкой чая, просматривать интересные телепередачи или смотреть в окно, на капельки дождя, и о чем-нибудь мечтать.

Но бывает, что выглянет солнышко. Оно как бы старается своими лучами прогреть землю, но напрасно, все равно так же холодно кругом, только становится светлее и приятнее. В такую погоду приятно и свежо дышится. Тучи постепенно уплывают, и небо становится голубого цвета. Значит к вечеру немного подморозит.

Утром приятно проснуться, когда снова светит солнце, лужицы покрыты тонкой корочкой льда, а земля и трава поблескивают от инея.
Первые заморозки являются своеобразным предупреждением наступающей зимы. Иногда бывает, что вместо дождя на землю опускаются первые снежинки. Они являются вестниками приближающихся морозов.

Но совсем скоро выпадет снег, на замершую землю и начнется зима. А это значит снова можно будет бегать по сугробам, кататься на коньках, санках и лыжах. Падающие снежинки будут искриться в лучах солнца.

Поздняя осень проходит быстро. Поэтому, когда она наступает, можно ждать приход зимы. Природа постепенно засыпая готовится к ее встрече.

Не нашли, то что искали? Используйте форму поиска по сайту

Понравилась статья? Оставь комментарий и поделись с друзьями

Поздняя осень в поэзии и искусстве

В. Поленов Ранний снег

Суровая красота поздней осени бередит душу художника и поэта. Невозможно остаться равнодушным, глядя на уходящую осень, на замершую в ожидании зимы природу, на состояние философского межвременья – периода, когда мир завис на тонкой линии между двумя сезонами. Уже не золотая осень, ещё не белоснежная зима… Как же отразилась в искусстве и литературе своеобразная красота поздней осени?

(На иллюстрации катина В. Поленова Ранний снег)

И. Левитан Осень

(И. Левитан Осень)

Верным поклонником поздней осени был Александр Сергеевич Пушкин. «Дни поздней осени бранят обыкновенно…», – писал поэт, признаваясь в любви к этому времени года. Другие бранят, другие не видят красоты этой поры, а у Пушкина поздняя осень рождала поэтическое вдохновение:

… Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечёт. Сказать вам откровенно,
Из годовых времён я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашёл мечтою своенравной.

Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится…

«Чахоточную красоту» поздней осени удивительно тонко удалось передать современному художнику Виктору Лукьянову. На картине «Поздней осенью в Жуи де Мутье» изображена поздняя осень во Франции, но если бы не название, можно было бы представить Пушкина, гуляющего по влажной опавшей листве по берегу холодно-стальной реки, под холодно-серым небом… Бывают пейзажи вне времени, вне географии: живописно-поэтические образы природных явлений.

Виктор Лукьянов Поздней осенью в Жуи ду Мутье

(В. Лукьянов «Поздней осенью в Жуи де Мутье»)

И. Левитан Долина реки

(И. Левитан «Долина реки»)

А вот «Долина реки» Исаака Левитана. Ещё один пейзаж, который мог быть написан и двести лет назад, и вчера.
Глядя на это полотно, хочется тихо прочитать строки Алексея Плещеева:

Я узнаю тебя, время унылое:
Эти короткие, бледные дни,
Долгие ночи, дождливые, тёмные,
И разрушенье — куда ни взгляни.
Сыплются с дерева листья поблекшие,
В поле, желтея, поникли кусты;
По небу тучи плывут бесконечные…
Осень докучная!.. Да, это ты!

Дмитрий Мережковский, описывая позднюю осень, передал то особое ощущение прозрачности, которое характерно в это время года для воздуха:

Бледный месяц – на ущербе,
Воздух звонок, мертв и чист,
И на голой, зябкой вербе
Шелестит увядший лист.

Н. Нестеров Осенний пейзаж

(Н. Нестеров «Осенний пейзаж»)

Можно ли передать то же ощущение прозрачности красками на холсте? Взглянем на полотно Николая Нестерова «Осенний пейзаж». Колористика пейзажа подчёркивает безупречную, хрустальную чистоту холодного осеннего воздуха. Ни дымки, ни тумана, ни ветерка… Недвижимая гладь озера отражает эту прозрачную атмосферу и наполняет её невесомым сиянием.


Можно процитировать стихи Афанасия Фета:

Когда сквозная паутина
Разносит нити ясных дней
И под окном у селянина
Далекий благовест слышней,
Мы не грустим, пугаясь снова
Дыханья близкого зимы,
А голос лета прожитого
Яснее понимаем мы.

М. Ефремова Предчувствие зимы

(М. Ефремова «Предчувствие зимы»)

Прозрачная пустота воздуха, характерная для ноября, наполняет и картину художника-анималиста Марины Ефремовой. Холодная палитра картины «Предчувствие зимы» заставляет почувствовать те же эмоции, что переполняют главного героя – медведя, чувствующего приближение настоящих морозов, метелей и буранов… И уже пора отправляться в берлогу, потому что осень заканчивается. Мир становится прозрачным, голым и пустынным…

Ожидание зимы – пожалуй, так можно охарактеризовать главное ощущение поздних осенних дней. Ожидание снега, ожидание обновления. Возможно, именно в этом ожидании заключается философский смысл красоты поздней осени, заставляющей почувствовать нас не только тоску, но и надежду. Ведь конец осени – это начало зимы.

Поздняя осень: 45 стихов — «ВО!круг книг» Блог библиотеки им. А.С.Пушкина г.Челябинска

Дни поздней осени бранят обыкновенно, Но мне она мила, читатель дорогой, Красою тихою, блистающей смиренно. Так нелюбимое дитя в семье родной

К себе меня влечет.


Сказать вам откровенно, Из годовых времен я рад лишь ей одной, В ней много доброго; любовник не тщеславный, Я нечто в ней нашел мечтою своенравной. Как это объяснить? Мне нравится она, Как, вероятно, вам чахоточная дева Порою нравится. На смерть осуждена, Бедняжка клонится без ропота, без гнева. Улыбка на устах увянувших видна; Могильной пропасти она не слышит зева; Играет на лице еще багровый цвет. Она жива еще сегодня, завтра нет. Я отворил окно. Осенняя прохлада Струею полилась в мою больную грудь. Как тихо в глубине увянувшего сада!

Туда, как в темный склеп, боюсь я заглянуть.

Поблек и облетел убор его красивый; От бури и дождя ничем не защищен, Качаясь и дрожа, стоит он сиротливо,

И в шелесте ветвей печальный слышен стон,..

Раздастся здесь порой ворон полет тяжелый, Да галки на гумне, за садом, прокричат — И стихнет все опять… И с думою невеселой

Гляжу я из окна в пустой, засохший сад.

Здесь радостно жилось весной и жарким летом; Но больно вспоминать об этих чудных днях, Зелени полей, облитых ярким светом,

О сладком пенье птиц в долинах и лесах.

Природа замерла, нахмурилась сурово; Поблекнувшей листвой покрылася земля, И холодом зимы повеял север снова

В раздетые леса, на темные поля…

* * *

Ласточки пропали, Всё грачи летали Да как сеть мелькали Вон над той горой. С вечера всё спится, На дворе темно. Лист сухой валится, Ночью ветер злится Да стучит в окно.

* * *

Нивы сжаты, рощи голы, От воды туман и сырость. Колесом за сини горы Солнце тихое скатилось. Дремлет взрытая дорога. Ей сегодня примечталось, Что совсем-совсем немного Ждать зимы седой осталось. Ах, и сам я в чаще звонкой Увидал вчера в тумане: Рыжий месяц жеребенком

Запрягался в наши сани.

Славная осень Славная осень! Здоровый, ядрёный Воздух усталые силы бодрит; Лед неокрепший на речке студеной Словно как тающий сахар лежит; Около леса, как в мягкой постели, Выспаться можно — покой и простор! Листья поблекнуть еще не успели, Желты и свежи лежат, как ковер. Славная осень! Морозные ночи, Ясные, тихие дни… Нет безобразья в природе! И кочи, И моховые болота, и пни — Всё хорошо под сиянием лунным, Всюду родимую Русь узнаю… Быстро лечу я по рельсам чугунным, Думаю думу свою… Осень, поздняя осень!.. Над хмурой землёю Неподвижно и низко висят облака; Жёлтый лес отуманен свинцовою мглою, В жёлтый берег без умолку бьётся река… В сердце — грустные думы и грустные звуки, Жизнь, как цепь, как тяжёлое бремя, гнетёт. Призрак смерти в тоскующих грёзах встаёт, И позорно упали бессильные руки… Это чувство — знакомый недуг: чуть весна Ароматно повеет дыханием мая, Чуть проснётся в реке голубая волна И промчится в лазури гроза молодая, Чуть в лесу соловей про любовь и печаль Запоёт, разгоняя туман и ненастье, — Сердце снова запросится в ясную даль, Сердце снова поверит в далёкое счастье… Но скажи мне, к чему так ничтожно оно, Наше сердце,- что даже и мёртвой природе Волновать его чуткие струны дано, И то к смерти манить, то к любви и свободе?.. И к чему в нём так беглы любовь и тоска, Как ненастной и хмурой осенней порою Этот белый туман над свинцовой рекою Или эти седые над ней облака? Обвеян вещею дремотой, Полураздетый лес грустит… Из летних листьев разве сотый, Блестя осенней позолотой, Еще на ветви шелестит. Гляжу с участьем умиленным, Когда, пробившись из-за туч, Вдруг по деревьям испещренным, С их ветхим листьем изнуренным, Молниевидный брызнет луч! Как увядающее мило! Какая прелесть в нем для нас, Когда, что так цвело и жило, Теперь, так немощно и хило, В последний улыбнется раз!.. Осенний вечер… Небо ясно, А роща вся обнажена — Ищу глазами я напрасно: Нигде забытого листа Нет — по песку аллей широких Все улеглись — и тихо спят, Как в сердце грустном дней далёких Безмолвно спит печальный ряд. Золотистою долиной Ты уходишь, нем и дик. Тает в небе журавлиный Удаляющийся крик. Замер, кажется, в зените Грустный голос, долгий звук. Бесконечно тянет нити Торжествующий паук. Сквозь прозрачные волокна Солнце, света не тая, Праздно бьет в слепые окна Опустелого жилья. За нарядные одежды Осень солнцу отдала Улетевшие надежды Вдохновенного тепла. Осень. Мертвый простор. Углубленные грустные дали. Завершительный ропот, шуршащих листвою, ветров. Для чего не со мной ты, о, друг мой, в ночах,в их печали? Столько звезд в них сияет, в предчувствии зимних снегов. Я сижу у окна. Чуть дрожат беспокойные ставни. И в трубе, без конца, без конца, звуки чьей-то мольбы. На лице у меня поцелуй,– о, вчерашний, недавний По лесам и полям протянулась дорога Судьбы. Далеко, далеко, по давнишней пробитой дороге, Заливаясь, поет колокольчик, и тройка бежит. Старый дом опустел. Кто-то бледный стоит на пороге. Этот плачущий – кто он? Ах, лист пожелтевший шуршит. Этот лист, этот лист… Он сорвался, летит, упадает… Бьются ветки в окно. Снова ночь. Снова день. Снова ночь. Не могу я терпеть. Кто же гам так безумно рыдает? Замолчи! О, молю! Не могу, не могу я помочь. Осенняя печаль Как перед зеркалом блудница На склоне лет горюет над собой И слезы льет над вянущей красой, — Так Осень Поздняя томится И горько плачет над Землей. Дождинок неустанных шорох Глухой тоске рассеяться не даст, Он непрерывен, тягостен и част — И мертвых листьев мокрый ворох Лежит на клумбе, словно пласт. И чувства горьки и угрюмы, И в них царят уныние и смерть, Мрачна земля и безотрадна твердь.. И стонут жалобные думы, Как надломившаяся жердь! Нагая степь пустыней веет… Уж пал зазимок на поля, И в черных пашнях снег белеет, Как будто в трауре земля. Глубоким сном среди лощины Деревня спит… Ноябрь идет, Пруд застывает, и с плотины Листва поблекшая лозины Уныло сыплется на лед. Вот день… Но скупо над землею Сияет солнце; поглядит Из-за бугра оно зарею Сквозь сучья черные ракит, Пригреет кроткими лучами – И вновь потонет в облаках… А ветер жидкими тенями В саду играет под ветвями, Сухой травой шуршит в кустах… Когда минует день и освещение Природа выбирает не сама, Осенних рощ большие помещения Стоят на воздухе, как чистые дома. В них ястребы живут, вороны в них ночуют, И облака вверху, как призраки, кочуют. Осенних листьев ссохлось вещество И землю всю устлало. В отдалении На четырех ногах большое существо Идет, мыча, в туманное селение. Бык, бык! Ужели больше ты не царь? Кленовый лист напоминает нам янтарь. Дух Осени, дай силу мне владеть пером! В строенье воздуха — присутствие алмаза. Бык скрылся за углом, И солнечная масса Туманным шаром над землей висит, И край земли, мерцая, кровенит. Вращая круглым глазом из-под век, Летит внизу большая птица. В ее движенье чувствуется человек. По крайней мере, он таится В своем зародыше меж двух широких крыл. Жук домик между листьев приоткрыл. Архитектура Осени. Расположенье в ней Воздушного пространства, рощи, речки, Расположение животных и людей, Когда летят по воздуху колечки И завитушки листьев, и особый свет,- Вот то, что выберем среди других примет. Жук домик между листьев приоткрыл И рожки выставив, выглядывает, Жук разных корешков себе нарыл И в кучку складывает, Потом трубит в свой маленький рожок И вновь скрывается, как маленький божок. Но вот приходит вечер. Все, что было чистым, Пространственным, светящимся, сухим,- Все стало серым, неприятным, мглистым, Неразличимым. Ветер гонит дым, Вращает воздух, листья валит ворохом И верх земли взрывает порохом. И вся природа начинает леденеть. Лист клена, словно медь, Звенит, ударившись о маленький сучок. И мы должны понять, что это есть значок, Который посылает нам природа, Вступившая в другое время года.

Глухая пора листопада.

Последних гусей косяки.

Расстраиваться не надо:

У страха глаза велики.

Пусть ветер, рябину занянчив,

Пугает её перед сном.

Порядок творенья обманчив,

Как сказка с хорошим концом.

Ты завтра очнёшься от спячки

И, выйдя на зимнюю гладь,

Опять за углом водокачки

Как вкопанный будешь стоять.

Опять эти белые мухи,

И крыши, и святочный дед,

И трубы, и лес лопоухий

Шутом маскарадным одет.

Всё обледенело с размаху

В папахе до самых бровей

И крадущейся росомахой

Подсматривает с ветвей.

Ты дальше идёшь с недоверьем.

Тропинка ныряет в овраг.

Здесь инея сводчатый терем,

Решётчатый тёс на дверях.

За снежной густой занавеской

Какой-то сторожки стена,

Дорога, и край перелеска,

И новая чаща видна.

Торжественное затишье,

Оправленное в резьбу,

Похоже на четверостишье

О спящей царевне в гробу.

И белому мёртвому царству,

Бросавшему мысленно в дрожь,

Я тихо шепчу: «Благодарствуй,

Ты больше, чем просят, даёшь».

Говорят, что лес печальный. Говорят, что лес прозрачный. Это верно. Он печальный. Он прозрачный. Он больной. Говорят, что сон хрустальный Осенил поселок дачный. Это правда. Сон печальный Осенил поселок дачный Неземной голубизной. Говорят, что стало пусто. Говорят, что стало тихо. Это верно. Стало пусто. Стало тихо по ночам. Ночью белые туманы Стелют иней на поляны. Ночью страшно возвращаться Мимо кладбища домой. Это правда. Это верно. Это очень справедливо. Лучше, кажется, не скажешь И не выразишь никак. Потому-то мне и скверно, И печально, и тоскливо В теплой даче без хозяйки, Без друзей и без собак.             А. И. Исаковской

Не жаркие, не летние,

Встают из-за реки — Осенние, последние, Останние деньки. Еще и солнце радует, И синий воздух чист. Но падает и падает С деревьев мертвый лист. Еще рябины алые Все ждут к себе девчат. Но гуси запоздалые «Прости-прощай!» кричат. Еще нигде не вьюжится, И всходы — зелены. Но все пруды и лужицы Уже застеклены. И рощи запустелые Мне глухо шепчут вслед, Что скоро мухи белые Закроют белый свет… Нет, я не огорчаюся, Напрасно не скорблю, Я лишь хожу прощаюся Со всем, что так люблю! Хожу, как в годы ранние, Хожу, брожу, смотрю. Но только «до свидания!» Уже не говорю… Листва отпылала,    опала, и запахом поздним Настоян осинник —    гарькавым и легкоморозным. Последними пали    неблеклые листья сирени. И садики стали    беднее, светлей и смиренней.    остывает горячего лета усталость. Ах, добрая осень,    такую бы добрую старость: Чтоб вовсе она    не казалась досрочной, случайной И все завершалось,    как нынешний год урожайный; Чтоб малые только    ее возвещали недуги    под уклон безо всякой натуги. Но только в забвенье    тревоги и боли насущной Доступны утехи    и этой мечты простодушной. А. Твардовский Был поздний ветер дюж, Нес пепел листьев прелых И муть, как из тарелок, Выплескивал из луж. Рябины рдела гроздь. А лес, густой недавно, Листвой блиставший славно, Стал виден всем насквозь. Он был как близкий дом, Где содраны обои, Нет ламп над головою,— Узнаешь, да с трудом. В различные концы, Сложив свои гардины И сняв свои картины, Разъехались жильцы. Струился дождь из мглы, Тянулся запах прели, И словно обгорели Намокшие стволы. О, милые дома!.. Напрасно сердцу грустно: Все выправит искусно, Все выбелит зима. Поздней осенью Спит орешник у лесной сторожки. Жёлтая листва лежит вокруг. А на голых веточках Зеленея, высунулись вдруг. Завязались почки на сирени. Озими доверчиво нежны. В тишине задумчивой, осенней Бродят соки будущей весны.

* * *

Десяток мимолётных вёсен Нам поздняя приносит осень. И снова зеленеет озимь. Снег полежит и вновь сойдёт. И вновь на комьях свежей вспашки Цветут ромашки-замарашки, Вчера ушедшие под лёд. И снова птицы прилетели, Но не грачи и не скворцы, А снегири и свиристели, Певцы мороза и метели, Осень в городе Зябко листьям. Ветер свищет и проводам И троллейбус бежит к домам С теплой комнатой жалко нам Расставаться. Перламутровый голубь Ждет, что серое все уйдет Я иду по зеркальной улице, Как в бреду, все вокруг хмурится. И, озябшая, жду неба, Жду, что серое все уйдет Невесёлая пора Невесёлая пора – осень поздняя, И в ушедшее тепло нам не верится. В серых тучах так редки неба просини, И они-то с каждым днем реже светятся. Торопливые слова в строчки сложены, Листьев вялых перелёт стайкой рыжею. И проходим мы с тобой вдоль по осени, И надеется любовь – может, выживет. Не спеши произносить слово горькое, Пусть горячая обида остудится. Лужи стынут по утрам льдистой коркою, И печальная пора позабудется.

Последние листья как искры

Костра, что затопчут снега.

Реки бледны и небыстры:

В них густо белеет шуга.

А где-то,

На горном Урале,

Покинув свои терема,

Вяжет пуховые шали

Зябким берёзам зима.

Но осень, как дар драгоценный,

Прежде, чем скроется в тень,

Подарит мне рубль неразменный-

Сверкающий золотом день.

В нём собраны будут, как в спектре,

И солнце озёрных глубин,

И косо летящие ветры,

И жаркие слёзы рябин…

Л. Татьяничева Как хорошо, пустынно, голо, Последний лист танцует соло, И суетится вкруг него Снежок мельчайшего помола… Не понимаю одного – Как удалось дойти досюда – До этого земного чуда, Откуда – взгляд куда ни брось – Видны пустоты и откуда Видна вселенная насквозь. За каждым шагом тонкий звон листвы, А за оврагом — тишина и воля. И веет тихой добротою поле И дымом от картофельной ботвы. Слились в душе отрада и тоска, И между ними грань неразличима. В дни поздней осени почти необъяснимо Мне родина особенно близка И далека. И сходит всё на нет, И жизнь моя не тает, а стремится не в высоту, где происходит птица, а в темноту, где неизбежен свет. Уже картошка выкопана, и, чуда не суля, в холодных зорях выкупана промокшая земля. Шуршит тропинка плюшевая: весь сад от листьев рыж. А ветер, гнезда струшивая, скрежещет жестью крыш. Крепки под утро заморозки, под вечер сух снежок. Зато глаза мои резки и дышится свежо. И тишина, и ясность… Ну, словом, чем не рай? Кому-нибудь и я снюсь в такие вечера.

Поздней осенью

Есть звуки, в природе когда замирает,

Что слух мой лелеют унылой мечтой,

И чудится будто, что лист, ниспадая,

Звучит мне чуть внятной, прощальной волной.

Отвсюду несутся прощальные звуки,

Несутся от тихих лесов и полей,

И капли дрожат на поблеклых деревьях,

Как слезы унылых, прощальных речей,

И, точно последних усилий улыбка,

Скользит ещё солнца хладеющий луч…

Но с севера ветер, дохнувши сурово,

Придвинул громады зловещие туч.

И снова низринут те тучи, нахмурясь,

Покров белоснежный на долы, леса,

Закружатся вьюги, застонут метели,

Исчезнет под снегом былая краса.

Исчезнет… Но вновь оживится с весною,

Опять зацветут и луга и поля,

Ручьи побегут, говорливо плескаясь…

И к жизни опять возродится земля.

Б. Яблоновский Поздняя осень Словно солнце, земля пожелтела, это Осень укрыла умело угасание пестрым ковром, — полыхает холодным костром и уныние скрыла под маской замечательной огненной сказки… Я иду по опавшей листве, отчего же так радостно мне? Сегодня выпал первый снег… Сегодня выпал первый снег, и за окном все побелело, и стало очень грустно мне, что осень быстро пролетела, хочу я осень удержать, хоть снегу первому и рада, не лучше ль зиму всю проспать, и будет в этих снах услада, — пусть переулок снится мне, где тихо музыка играла, и дом старинный во дворе, и тот бульвар, где я гуляла, пусть снятся мне о лете сны, порхают бабочки, стрекозы, и так проспать бы до весны… Но отчего же эти слезы?!

Хмурое небо на землю ложится,

И одинокий листочек кружится. Поздняя осень, ветер и слякоть. Хочется плакать, хочется плакать. Что же так утро тревожно синеет, Сердце мое отчего леденеет? Что это – грусть? Грусть. Ну и пусть. Но все равно я к тебе не вернусь. Поздняя осень на сердце упала. Искра, что жизнь украшала, пропала. Что же со мной и душой моей стало? Поздняя осень. Ни много, ни мало. Деревья приготовились к зиме, И чтобы их морозы не побили, Бездымно светят в синеватой тьме Немеркнущие факелы рябины. Поля давно подстрижены под ноль, Ни огонька, ни шороха, ни пыли. Лишь под ногой похрупывает соль, Как будто Землю в зиму засолили. Все раньше наступает тьма, Тускнеет все мало-помалу, Так поздней осени зима Весть посылает поначалу. На белом скакуне своем Она,как всадница, промчится, И побелеет все кругом, И покраснеют наши лица. Ее дыханье все ясней, Дни наши с каждым днем короче, А наши вечера и ночи Темнее все и все длинней. Придет зима, и в нашем крае Перемешается при ней Ночей некратких тьма густая И белизна коротких дней.  Но как бы вьюга ни старалась, Сойдет и тьма и белизна. От них останется лишь малость: Мысль, что еще зима одна Прошла! А сколько их осталось? Что ни делай, куда ни день, Так уж водится в этом мире: На две минуты уменьшился день, потом ещё на четыре. Потом ещё. И ещё. И вдруг – То, что было ярким, несметным, Сбилось, сузилось в чёрный круг И сделалось одноцветным. Поздняя осень… Сломанный луч. Я не люблю эту стылую пору. Катит свинцовость набухших туч По небесному косогору. Катит безвременье дней и ночей. Всё безучастно. И словно размыто. И сам ты какой-то ненужный. Ничей. И вот уже лето как будто забыто. Хоронится свет. За леса. За дома. Срываются ливни в небесные створы. Но скоро сквозь чёрное грянет зима И светом в замолкшие хлынет просторы. A вслед за зимою ворвётся весна. А вслед за весною раскатится лето. И вот уже даль ни темна, ни тесна. И хочется жить в ожидании света. Деревья инеем покрыты. И лес, понурившись, стоит, Как будто холодок обиды В своем молчании таит. Еще нет снега… И нет зимы, а стынь одна. И ствольный град, Казалось, вымер — Такая в граде тишина. Все впереди – снега, метели… И лес несется в эту даль, Уже предчувствуя веселье Сквозь уходящую печаль.

* * *

Есть в поздней осени особая услада. Подобно послевкусью старых вин Она в душе и более не надо… Душа полна раздумий и грустин. Под уходящее есть многое, что вспомнить, Особым чином возблагодарить. Обещанное некогда – исполнить, И в непрощённое вернуться и простить. Есть в поздней осени особое звучанье, Особое прочтенье мудрых книг. И сокрушение, и радость покаянья, И понимание, что жизнь – всего лишь, миг. Есть в ней свечи молитвенной горенье – Благословение неслышимых тишин. И лист, сорвавшийся с их праведных вершин, Хоронят в ней под ангельское пенье. Терентiй Травнiкъ Осень поздняя Из котомки неписанных строк Достаю настроения лист: Я ступила опять на порог Странных дум, как актриса на «бис». Осень поздняя мне в самый раз: Впору мысли, промозглость, печаль. Время словно читает рассказ Про мечту, покорившую даль. Ветер гонит настырную тьму В маету поседевших дорог, Принуждая упрятать в суму Суету вездесущих морок. Улетающих нет журавлей — Птичьи стаи уже далеки. Мир студён, будто нынче ничей, С неуступчивой властной руки. А в душе отполоскана грусть В непредвзятости взглядов на рок. И в бессоньях ночей, (ну и пусть…), Копит сердце желания впрок. Белое небо. Белая мгла. Поздняя осень в гости пришла. Стынут деревья. Иней на них. Нет и в помине звезд золотых. Тихо в лесу. Тишина на полях. Белый туман поселился в дубах. Белое небо. Белая мгла. Белой колдуньей осень вошла. Поздняя осень Сквозь прозрачное кружево леса Небо серое хмуро глядит. Ветерок, шаловливый повеса, Посеревшей листвою шуршит. Осень, милая поздняя осень, Величавый наряд сбросив свой, Ты небрежным движением оземь Изменила чуть облик земной. Только ветки рябины, как прежде, Словно бусы на солнце горят, Наполняя рябину надеждой, Что вернётся её наряд. Но как это звучит не жестоко — Дважды в реку одну не войти! И поэтому так одинока Та рябина на бренном пути. Поздняя осень Загустел туман, как пудра, Стихли всюду голоса, Стала бисером под утро В поле мёрзлая роса. Поутру морозец лёгкий Смял траву в земной поклон, Еле слышится далёкий, Ледяной хрустальный звон. Будто белые пружинки Вьются в воздухе дымки, Кружат первые снежинки, Как живые мотыльки. Речка тёмная остыла, Притаилась, замерла, Берега свои укрыла Переборками стекла. Красоту осенней моды Сбросил вниз устало лес, Осень поздняя природы — Время грустное чудес. Поздняя осень Рулады отсвистели соловьи, Давно на юг с птенцами улетели, И ветры песни завели свои, А скоро снегом зашуршат метели. Пожухла изумрудная трава, И листья на деревьях пожелтели, Вступает осень поздняя в права, До холодов не более недели. Резвятся в небе тучи чередой, И между ними даже нет просвета, Туман ложится по утрам седой, Тепла жаль уходящего и лета. Пока идут тоскливые дожди, Душа полна печали и тревоги, Зима уже маячит впереди, Поля покроет снегом и дороги. И нежность лета лишь приходит в сны, Трава сверкает ярким изумрудом, Дождаться надо радостной весны, Чтоб наяву встречаться с дивным чудом.

* * *

Утро ясно, светло, серебристо, Осень поздняя. Легкий мороз. Воздух свежий, холодный до слез, А на улице сухо и чисто. В парках пусто. Опала листва. Все прозрачно, светло и открыто. Сединой от мороза покрыта Под ногами сухая трава. Руки сводит от утренней стужи: Видно, больше не будет тепла, И блестит, как осколки стекла, Тонкий лед, покрывающий лужи. В легкой дымке застыли дома. На деревья, кусты и тропинки Тихо падают с неба снежинки, Ведь совсем уже близко — зима. Осень, другая… Осень, другая… Разные ноябри Сложены рядом в жизни моей шкатулке. Зимнее время — но у меня внутри Лето звучит по-прежнему эхом гулким. Тонкие нити бывших когда-то встреч Тихо звенят от ветра, и звук несносен — Стоит ли так стараться себя сберечь? Это не страшно, это всего лишь осень. Несколько вздохов быстрых — и ляжет снег, Снова смягчая брошенных слов сиротство. Пары больших дождей не хватило мне, Чтобы отмыть ненужное больше сходство. Радость, другая – пальцев одной руки Хватит для счета, но и того довольно, Чтобы не ставить точек в конце строки

И не искать

Поздняя осень (фильм, 1960) — Википедия

Материал из Википедии — свободной энциклопедии

«Поздняя осень» или «Осенний день» (яп. 秋日和 акибиёри, англ. Late Autumn) — кинофильм режиссёра Ясудзиро Одзу, вышедший на экраны в 1960 году. Экранизация романа Тона Сатоми.

Три товарища собираются на религиозную церемонию, чтобы почтить память своего друга Мивы, скончавшегося несколько лет назад. В храме они встречают его вдову Акико и уже взрослую дочь Аяко и решают принять активное участие в судьбе последней, подобрав достойного жениха. У господина Мамии есть подходящий кандидат по имени Гото, однако девушка не хочет даже слышать о замужестве и вполне счастлива жить рядом с матерью. Тем не менее, она знакомится с молодым человеком и постепенно начинает с ним встречаться. Чтобы как-то ускорить процесс, «заговорщики» решают, что неплохо бы сначала выдать замуж саму Акико, в которую все они были когда-то влюблены и которая с годами не растеряла своё очарование. Мамия сообщает Аяко, что её мать выходит замуж за господина Хираяму, одного из троицы. Это порождает семейный конфликт: Акико не знает об этих планах, а её дочь считает, что та предаёт память покойного мужа. Благодаря вмешательству Юрико, подруги Аяко, удаётся достичь примирения. Вскоре девушка выходит замуж, а мать решает не начинать новую семейную жизнь и остаться одной.

52-й фильм Ясудзиро Одзу снимался с июля по ноябрь 1960 года. Сюжет, как и в случае с фильмом «Цветы праздника Хиган», стал результатом совместной работы с писателем Тоном Сатоми и по сути является вариацией сюжета ленты «Поздняя весна». В центре повествования вновь замужество дочери, только на этот раз показаны её отношения не с отцом, а с матерью. Существенным отличием можно считать образы трёх друзей покойного отца, которые привносят в фильм комические нотки. По признанию Одзу, в этом фильме он вновь попытался «устранить все драматические элементы, выразить печаль без слёз, уловить ощущение жизни без какого-либо эмоционального подъёма», однако не смог в полной мере достичь этой цели.[1]

Читать книгу Несколько слов о раннем весеннем и позднем осеннем уженье Сергея Аксакова : онлайн чтение

Сергей Тимофеевич Аксаков

Несколько слов о раннем весеннем и позднем осеннем уженье

В старые годы, то есть в годы молодости и зрелого возраста, я совсем не знал ни раннего весеннего, ни позднего осеннего уженья; под словом позднего я разумею не только сентябрь, но весь октябрь и начало ноября – одним словом, все то время, покуда не покроются крепким льдом пруды и реки. Будучи страстным ружейным охотником, я обыкновенно еще в исходе августа, в самом разгаре окуневого клева, оставлял удочку до будущей весны. Только в моей подмосковной, на берегах речки Вори, которая, будучи подпружена, представляется с первого взгляда порядочной рекою, только на ее живописных берегах я вполне узнал и вполне оценил и раннее весеннее и позднее осеннее уженье. Оценил и ценю их высоко: это одна охота, которой я могу предаваться, потому что недостаток дичи около Москвы, а главное хворость и слабость зрения давно принудили меня оставить ружье, с которым, конечно, ничто сравниться не может.

Недавно я прожил пять лет безвыездно в моей подмосковной, и тут-то уженье получило для меня полное свое развитие. Когда я жил в Оренбургской губернии, то не до уженья было мне весной, во время прилета дичи, и осенью, во время ее отлета; но здесь, в подмосковной, было уже совсем другое дело.

Итак, я хочу сообщить охотникам-рыболовам мои опыты и наблюдения над ранним и поздним уженьем рыбы.

Весною, как только река начинала входить в берега, несмотря на быстроту теченья и мутность воды, сначала без всякой надежды на успех, я начал пробовать удить. Удочку с обыкновенным грузилом в это время и закинуть нельзя: ее будет сносить быстротой теченья и слишком высоко поднимать крючок с насадкой, а потому я употребил грузило, может быть, в десять раз тяжелее обыкновенного и прикрепил его четверти на три от крючка; наплавок поднял очень высоко, так что половина лесы должна была лежать на дне: разумеется, я хорошо знал глубину весенней полой воды. Устроив таким образом удочку, выбрав место, где вода завертывала около берега, насадив большого или малого червяка, что зависело от величины крючка и толщины лесы, я закидывал удочку поперек реки и втыкал удилище в берег, наклонив верхний конец его почти до поверхности воды. Насадка не ложилась сейчас на дно, несмотря на тяжесть грузила; быстротою течения ее сносило и подбивало к берегу; леса вытягивалась в диагональную линию, но грузило, вероятно, по временам касалось дна, крючок же с насадкой беспрестанно мотался, о чем можно было с достоверностью заключить из различных движений и погружений наплавка. Зная, что в это время года рыба (все равно, идет ли она вверх, или скатывается вниз) держится около берегов и ходит низко, и надеясь, что мутность воды на близком расстоянии не помешает рыбе разглядеть червяка, я с терпением ожидал последствий моей попытки. Я просидел часа три на разных местах, и только один раз показалось мне движение наплавка подозрительным, похожим на рыбий клев, да и червяк, когда я вынул удочку, оказался несколько стащенным: то и другое могло происходить от быстрого движения воды и от задевания насадки за берег и дно. На другой день я повторил опыт, прибавив тяжесть грузила, и, к великой моей радости, очень скоро выудил головлика и потом несколько окуней. С этого дня я уже удил постоянно и с успехом, хотя вода продолжала быть мутною и слишком быстрою. Таким образом, я выгадал две или три недели лишнего уженья. По мере как течение реки становилось тише, я убавлял понемногу тяжесть грузила. Четыре года сряду удил я рыбу весною так рано, как никогда прежде не уживал. Самою лучшею насадкою оказался красный навозный червяк, или глиста: на большого червяка брала рыба как-то неверно, вероятно оттого, что неловко было заглатывать большой кусок на ходу, при постоянном его движении; на хлеб же рыба не брала до тех пор, покуда вода не прояснилась. Еще надобно заметить, что в это время клев был не на «местах», то есть не в глубоких омутах, а везде, и предпочтительно на местах мелких, с песчаным дном. Рыба брала всех пород, кроме линей и щук. Почему не брали лини – не знаю, но щуки, вероятно, не брали потому, что в это время года они мечут икру и ходят поверху. В дождливые годы, особенно в прошедший 1857 год, когда от множества вдруг выпадавшего дождя река в продолжение лета три раза наполнялась вровень с берегами, даже выходила из них и, разумеется, текла быстро и была очень мутна, – коротко сказать, во время «паводков», я перестроивал свои удочки по-весеннему (о чем сейчас было рассказано мною) и продолжал удить иногда с большим успехом: особенно брали крупные ерши и язи, которые среди и в конце лета берут очень редко.

Много раз я ловил рыбу удочкой в такой реке, которая вровень с берегами неслась с ужасной быстротой и похожа была на жидкий раствор глины. Без собственных опытов я никому бы не поверил, что в такое время есть возможность выудить какую-нибудь рыбку.

Обращаюсь к осеннему уженью. Я люблю осень даже самую позднюю, но не ту, которую любят все. Я люблю не морозные, красные, почти от утра до вечера ветреные дни; я люблю теплые, серые, тихие и, пожалуй, дождливые дни. Мне противна резкость раздражительного сухого воздуха, а мягкая влажность, даже сырость атмосферы мне приятна; от дождя же, разумеется не проливного, всегда можно защититься неудобопромокаемым платьем, зонтиком, ветвями куста или дерева. В это-то время года я люблю удить: ужу даже с большею горячностью и наслаждением, чем весною. Весна обещает много впереди; это начало теплой погоды, это начало уженья; осенью оно на исходе, каждый день прощаешься с ним надолго, на целые шесть месяцев. Для охотников, любящих осень, хочу я поговорить о ней; я знаю многих из них, сочувствующих мне.

Осень, глубокая осень! Серое небо, низкие, тяжелые, влажные облака; голы и прозрачны становятся сады, рощи и леса. Все видно насквозь в самой глухой древесной чаще, куда летом не проникал глаз человеческий. Старые деревья давно облетели, и только молодые отдельные березки сохраняют еще свои увядшие желтоватые листья, блистающие золотом, когда тронут их косые лучи невысокого осеннего солнца. Ярко выступают сквозь красноватую сеть березовых ветвей вечно зеленые, как будто помолодевшие ели и сосны, освеженные холодным воздухом, мелкими, как пар, дождями и влажными ночными туманами. Устлана земля сухими, разновидными и разноцветными листьями: мягкими и пухлыми в сырую погоду, так что не слышно шелеста от ног осторожно ступающего охотника, и жесткими, хрупкими в морозы, так что далеко вскакивают птицы и звери от шороха человеческих шагов. Если тихо в воздухе, то слышны на большом расстоянии осторожные прыжки зайца и белки и всяких лесных зверьков, легко различаемые опытным и чутким ухом зверолова.

Синицы всех родов, не улетающие на зиму, кроме синицы придорожной, которая скрылась уже давно, пододвинулись к жилью человеческому, особенно синица московка, называемая в Петербурге новгородской синицей, в Оренбургской же губернии – беском. Звонкий, пронзительный ее свист уже часто слышен в доме сквозь затворенные окна. Снегири также выбрались из лесной чащи и появились в садах и огородах, и скрыпучее их пенье, не лишенное какой-то приятной мелодии, тихо раздается в голых кустах и деревьях.

Еще не улетевшие дрозды, с чоканьем и визгами собравшись в большие стаи, летают в сады и уремы, куда манят их ягоды бузины, жимолости и, еще более, красные кисти рябины и калины. Любимые ими ягоды черемухи давно высохли и свалились, но они не пропадут даром: все будут подобраны с земли жадными гостями.

Вот шумно летит станица черных дроздов и прямо в парк. Одни рассядутся по деревьям, а другие опустятся на землю и распрыгаются во все стороны. Сначала притихнут часа на два, втихомолку удовлетворяя своему голоду, а потом, насытясь, набив свои зобы, соберутся в кучу, усядутся на нескольких деревьях и примутся петь, потому что это певчие дрозды. Хорошо поют не все, а, вероятно, старые; иные только взвизгивают; но общий хор очень приятен; изумит и обрадует он того, кто в первый раз его услышит, потому что давно замолкли птичьи голоса и в такую позднюю осень не услышишь прежнего разнообразного пенья, а только крики птиц и то большею частью дятлов, снегирей и бесков.

Река приняла особенный вид, как будто изменилась, выпрямилась в своих изгибах, стала гораздо шире, потому что вода видна сквозь голые сучья наклонившихся ольховых ветвей и безлистные прутья береговых кустов, а еще более потому, что пропал от холода водяной цвет и что прибрежные водяные травы, побитые морозом, завяли и опустились на дно. В реках, озерах и прудах, имеющих глинистое и особенно песчаное дно, вода посветлела и стала прозрачна как стекло; но реки и речки припруженные, текущие медленно, получают голубовато-зеленый, неприятный, как будто мутный цвет; впрочем, это оптический обман; вода в них совершенно светла, но дно покрыто осевшею шмарою,[1] мелким зеленым мохом или коротеньким водяным шелком – и вода получает зеленоватый цвет от своей подкладки, точно как хрусталь или стекло, подложенное зеленой фольгой, кажется зеленым. Весной (летом это не заметно) вода мутна сама по себе, да и весеннее водополье покрывает дно новыми слоями ила и земли, на поверхности которых еще не образовался мох; когда же, по слитии полой воды, запрудят пруды, сонные воды таких рек цветут беспрестанно, а цвет, плавая массами и клочьями по водяной поверхности, наполняет в то же время мелкими своими частицами (процессом цветения) всю воду и делает ее густою и мутною, отчего и не заметно отражение зеленого дна.

Вот такую-то осень люблю я не только как охотник, но как страстный любитель природы во всех ее разнообразных изменениях.

Те же самые причины, то есть постоянная жизнь в деревне и невозможность охотиться с ружьем, заставившие меня попробовать уженье так рано весною, заставили меня продолжать охоту с удочкой осенью, до последней крайности, несмотря ни на какую погоду. Сначала, до сильных морозов и до наступления холодного ненастья, рыба брала на прежних, глубоких и крепких местах, как и во все лето. Мало-помалу клев в омутах переходил в береговой, то есть в клев около берегов, потом некрупная рыба, средней величины, начала подниматься в верховье пруда[2] и держалась более посредине реки, отчего и удочку надобно было закидывать далеко от берега. Уженье такого рода я продолжал до таких морозов, от которых вся моя речка, несмотря на родниковую воду, затягивалась довольно крепким льдом; лед же, не очень крепкий на тех местах, где держалась рыба, я разбивал длинным шестом, проталкивал мелкие льдины вниз по течению воды или выбрасывал их вон и на таком очищенном месте реки продолжал удить, ловя по большей части средних окуней и разную мелкую рыбу. Нередко уживал я при нескольких градусах мороза, стоя по колени в снегу и спрятав за пазуху коробочку с червями, потому что червяк замерзал даже при насаживании его на крючок. Очевидно, что насадку надобно было производить проворно: впрочем, я несколько раз видел, что замерзший и окоченевший червяк сейчас оттаивал в воде и начинал шевелиться. Покуда моя река замерзала только с краев, а по ее середине тянулась длинная, сплошная полынья, удить можно было везде, где была открыта вода, наблюдая только ту осторожность, чтоб леса не прикасалась к ледяным окраинам, потому что она сейчас примерзла бы к ним и при первой подсечке можно было ее оторвать; надобно было также наблюдать осторожность при вытаскивании рыбы, бережно вынимая ее на лед и потом уже выбрасывая на берег: такой двойной прием вытаскиванья драгоценной добычи нужен для того, чтоб об острые края береговых льдин не перерезать лесы.

Когда морозы становились сильнее, то на реке не замерзали только те места, где больше было сильных родников и куда постоянно собиралась всякая мелкая рыба. Клевали по большей части окуни, но клев их терял свою решительность и бойкость, да и сами они, вытащенные как будто без сопротивления из воды, казались какими-то вялыми и сонными. Может быть, многие возразят мне: «Что за охота добывать с такими трудностями несколько полусонных рыб?» – На это я буду отвечать, что «охота пуще неволи», что в охоте все имеет относительную цену. Я думаю, что в этом случае все охотники согласятся со мной. Где много благородной дичи или крупной рыбы лучших пород, там, конечно, никто и не посмотрит на дичь низшего достоинства или на мелкую рыбу; но где только она одна и есть, да и той мало, там и она драгоценна.

1858 г. Января 3-го.Москва.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *